Загогулина - Москвина Марина Львовна - Страница 9

А его коронный номер – голова в чулке?! Никогда не видела ничего чудеснее. И по правде говоря, мне жалко, что папа, почти прямой дядиванин потомок, ничем на него не похож.

Ну и что, я на папу не жалуюсь. Он ведь не виноват, что родился серьезным. Бежит папа утром по улице трусцой, в одних только плавках! А с каким солидным видом! Два аджарца-маляра приподнимают газетные пилотки и почтительно приветствуют его:

– Доброе утро!

– Здравствуйте, товарищи, – отвечает им папа и скорей, пока жители города не повысыпали из домов, мчится дальше, на море, в этих своих, как я уже говорила, плавках.

Раз в сто лет попадаются такие плавки – с пожеланием! Прямо на трусах мелкими буквами написано: «Счастливой вам носки!»

– До чего доброжелательный народ, – сказал папа, приобретая их в пляжном киоске.

И лето, правда, вышло счастливое. На каждом углу продавали кукурузу!.. Земляные орешки, спелые абрикосы!.. Я с ластами плавала, в маске и с трубкой!.. Я обгорела!.. А папа – ничего. Это потому, что он смуглый.

Я заметила: чем человек чернее, тем он, как правило, упорнее загорает. Рядом, например, со мной и папой загорали двое негров. Муж и жена – из Африки приехали отдыхать. Целыми днями они лежали на лежаках – им даже врач из медпункта сделал в мегафон замечание.

Все шло прекрасно. Откуда нам было знать, что наша с папой беззаботность висит на волоске.

Однажды к хозяину, у которого мы жили, дяде Георгию, пришел его друг, культорг из санатория «Прибой». В маленькой, увитой «граммофончиками» беседке за чашкой виноградного сока дядя Георгий открыл другу, что его квартирант по профессии лектор.

Тогда культорг – внушительная фигура, весь в зеленом, один пиджак в лиловых листьях пальм – возник в наших с папой дверях и сказал: – Валерий Борисович! Попрошу! Прочтите лекцию у нас в «Прибое»!

Назавтра ближе к вечеру по городу и побережью расклеили афиши. В программе обещали: «Доклад “Значение изучения истории для наших дней”. Читает В. Б. Шишкин, профессор из Москвы».

Потом шли глаза. Черные, жуковые, размером с камбалу. И подпись: «Маг исчезновений! Артист-иллюзионист! Фокусник-манипулятор-имитатор-престидижитатор Олег Зингер, г. Ялта».

Папа чуть в обморок не упал, когда это увидел. Мы кинулись в «Прибой» и разыскали там культорга.

– Я не профессор, – говорит мой папа. – Я кандидат исторических наук.

Весь в белом, один фиолетовый циферблат на часах, культорг ободряюще обнял папу.

– На не профессора, – сказал он, – у нас не пойдут.

– Но послушайте, – говорит ему папа, – к чему мне дутая репутация?! Я ученый! – Получалось, что папа самозванец. – Это шарлатанство.

– Это реклама, – спокойно возразил культорг. – Мое дело – аншлаг! Ну, напиши я: «Шишкин-кандидат». Все явятся ко второму отделению. Сравните: лекция, – он сделал скучное лицо и будто бы уставил нос в шпаргалку, – или… МАГ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!!

Я знаю папу. Надо очень постараться, чтобы вывести его из себя. Но, видно, здорово его заело, раз он сказал:

– Выходит, искусство оратора здесь ставят ниже… фокусов-покусов?!

Я была тут же, рядом, и меня обуревали противоречивые чувства. Папу обижают, а я не знаю, как его защитить. С одной стороны, как можно сравнивать?! Фокусника и ученого!..

С другой стороны, всю жизнь я сходила с ума по клоунам, фокусникам, канатоходцам, по всему в этом духе, а главное, по цирковым лошадям. Папа, конечно, против, но я бы хотела, больше, чем маляром, стать конюхом в цирке, ухаживать за лошадьми, вести с ними вместе скитальческую жизнь!..

И хоть я и переживала за папу, предательская мысль шевелилась во мне: «А, правда! Какой доклад сможет быть соперником МАГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!»

– Так-так, – сказал папа, глядя на меня, будто бы прочел мою мысль на расстоянии. – Хорошо! Это мы еще посмотрим.

В окне над морем вспыхнули и скрестились лучи прожекторов, сияющие как рапиры.

Вот как произошло, что мой папа погрузился в размышления. Он вообще-то молчаливый, а тут и вовсе прекратил разговаривать. Наутро малярам, своим друзьям-аджарцам, забыл ответить на приветствие.

Он стал рассеянным, нашел на пляже рыбу и бросил в море, говорит: «Плыви!» А это был копченый толстолобик.

И что он раньше делал с удовольствием – читал, намазывал бутерброды, лежал на солнце, поднимался в горы, – теперь производилось как-то механически. Брился ли он, кипятил ли на кухне чайник, слонялся в одиночестве или в компании со мной – везде и всюду мог вынуть из кармана клочок бумаги и что-то быстренько взять и записать.

За день до выступления я обнаружила папу в эвкалиптовой аллее. Был сильный туман. В море, чтоб не налететь друг на друга, гудели корабли. Сквозь это гуденье до меня доносилось: «принципы историзма!..», «промежуточные звенья!..», «логика развития!..», «социальный прогресс…»

Он репетировал речь, обращаясь к эвкалиптам.

В обед перед «вечером» папа съел банку горошка. Одну, чтобы не наедаться.

– Сытый оратор, – объяснил папа, – вял и невыразителен.

Потом он сказал:

– Надо накопить в себе резерв энергии.

И часок вздремнул. И мы с ним пошли.

Клуб был полон. Публика, шумно топоча босоножками, рассаживалась в красные клеенчатые кресла. В толпе с отдыхающими «Прибоя» входили знакомые – хозяин дядя Георгий, врач, пляжные волейболисты, сапожник, булочник, продавец кукурузы, в парадной форме маляры, их жены, сыновья…

Свет потух. Горел один фонарь у сцены. Вокруг него заметался жуткий подсвеченный длинноногий комар. Слева на сцене стоял рояль, справа бок о бок – два огнетушителя, а перед занавесом, за столом с графином, сидел культорг. Клубный занавес и костюм культорга были сшиты из одного и того же коричневого плюша.

– Валерий Борисович Шишкин! – объявил культорг. – Доклад!

Папа вышел хмурый, окинул взглядом полутемный зал и вдруг улыбнулся и говорит:

– А давайте включим свет?

Культорг неохотно исчез распорядиться, а папа тем временем убрал стол с графином. А стул культорга пододвинул к роялю.

Тот вернулся и так растерялся, сел, было, за рояль, все засмеялись, и он обиженно оставил сцену.

И вот, когда в зале зажгли все лампы и папа на сцене остался один, он начал свою речь с Парижской коммуны. Как стихи прочитал он (конечно, не по бумажке!) программу французских революционеров.

Голос папы то возвышался, то понижался. Несколько слов он произносил быстро, а когда подходил к самому важному – замедлял свою речь и сильно на это напирал.

– Париж был осажден, – рассказывал папа. – Но обращения парижских коммунаров сбрасывались над Францией с воздушных шаров!..

Он говорил то приподнято, с вдохновением, то нормально, как со мной. Иногда посреди речи он вдруг останавливался. Но в эти внезапные остановки никто не кашлял, не шаркал ногами, не переговаривался с соседом. Все тихо сидели, как эвкалипты, и ждали, что будет дальше.

От Парижской коммуны папа перешел к нашим дням.

Многие из отдыхающих брали доклад на карандаш. Какой-то художник углем в альбоме делал наброски папиного портрета.

Дядя Георгий в голос окликал знакомых и жестами показывал, что папа – его постоялец. Один человек спал. Но лицо его во сне было просветленным.

Благодаря моему папе все чувствовали себя поумневшими, приобщенными к глобальным проблемам! И когда зрители еще хотели, чтобы речь продолжалась, папа ее, как мне кажется, с блеском завершил.

Он был неотразим. Это видели все, и понятия не имели, что папа в тот вечер не просто выступал. Он бросал вызов. Не культоргу! Не ялтинскому фокуснику! А вообще всяким «фокусам-покусам». И еще, может быть, тому, что я, его единственная дочь, хоть и очень люблю его как отца, вовсю шагаю по стопам дяди Вани из Витебска.