Сказание об аде и рае, или Расторжение брака - Льюис Клайв Стейплз - Страница 7

– Куда ты идешь? – спросил меня кто-то с сильным шотландским акцентом. Я остановился. Топот копыт давно умолк вдали, а я, спасаясь от единорогов, добежал до широкой долины, и увидел горы, из-за которых всходило и не могло взойти солнце.

Неподалеку, у поросшего вереском холмика, росли три сосны, а под ними лежали большие плоские камни. На одном из камней сидел высокий человек, почти великан, с длинной бородой. Я еще не разглядел, какие у здешних людей лица, а сейчас понял, что они вроде бы двойные. Передо мной было божество, чисто-духовное создание без возраста и порока. И в то же время я видел старика, продубленного дождем и ветром, как пастух, которого туристы считают простаком, потому что он честен, а соседи по той же самой причине считают мудрецом. Глаза у него были зоркие, словно он долго жил в пустынных, открытых местах, и я почему-то догадался, что их окружали морщины, пока бессмертие не омыло его лица.

– Не знаю... – ответил я.

– Тогда посиди со мной, – сказал он. – Поговори. – И он подвинулся, чтобы я сел рядом с ним на камень.

– Мы не знакомы, – смутился я.

– Меня зовут Джордж, – сообщил он. – Джордж Макдональд.

– О, Господи! – закричал я. – Значит, вы мне и скажете. Уж вы-то не обманете меня.

Сильно дрожа, я стал объяснять ему, что значит он для меня. Я пытался рассказать, как однажды зимним вечером я купил на вокзале его книгу (было мне тогда шестнадцать лет), и она сотворила со мной то, что Беатриче сотворила с мальчиком Данте – для меня началась новая жизнь. Я сбивчиво объяснял, как долго эта жизнь была только умственной, не трогала сердца, пока я не понял, наконец, что его христианство – неслучайно. Я заговорил о том, как упорно отказывался видеть, что имя его очарованию – святость; но он положил мне руку на плечо.

– Сынок, – сказал он. – Мне ли не понять твою любовь, и всякую любовь. Но мы сбережем время (тут он стал с виду истинным шотландцем), если я тебе скажу, что я всё это знаю. Я даже заметил, что память тебя немного подвела. Лучше спроси меня, о чем хотел.

– Я уже не хочу, – сказал я. – Мне уже не страшно, хотя и любопытно. Скажите, хоть кто-нибудь остался? Могут ли они остаться? Есть у них выбор? Зачем они едут сюда?

– Неужели ты не слышал про Refrigerium? Такой ученый человек мог бы прочитать об этом у Пруденция или у Иеремии Тейлора.

– Слово я как будто встречал, но не помню, что оно значит.

– Оно значит, что у погибших душ бывают каникулы, перемены, экскурсии, если хочешь...

– Экскурсия в рай?

– Да. Для желающих. Конечно, они, по глупости, редко того желают. Их больше тянет на землю. Там они морочат головы бедным дурачкам, которых вы зовете медиумами, или подглядывают за своими детьми, или таскаются по библиотекам, смотрят, есть ли спрос на их книги.

– А здесь они могут остаться?

– Могут. Вот император Траян остался у нас.

– Как же так? Разве приговор не окончательный? Разве из ада можно перейти в рай?

– Это зависит от того, что ты вкладываешь в слово. Если душа покидает серый город, значит, он для нее был не адом, а чистилищем. Да и здесь, где мы сидим, еще не рай – не самый рай, понимаешь? Это, скорее, преддверие жизни; но для тех, кто остается, это уже рай. А серый город – преддверие смерти; но для тех, кто не ушел оттуда, это ад, и ничто другое.

Видимо, он понял, что я озадачен, и заговорил снова:

– Сынок, тебе сейчас не понять вечности. Давай сравним это с земной жизнью, там ведь то же самое. Когда добро и зло созреют, они обретают обратимую силу. Не только этот город, но и вся жизнь – ад для погибших. Люди на земле этого не понимают. Они говорят о временном страдании: «этого ничто не изгладит», и не знают, что блаженство окрасит и преобразит всё прошлое. Они говорят о греховной усладе: «я согласен на любую цену», и не ведают, что погибель обращает в боль усладу греха. И то, и это начинается в земной жизни. Прошлое святого преображается, – раскаянный грех и ушедшая скорбь окрашиваются красками рая. Прошлое нечестивца уходит во мрак. Вот почему, когда здесь взойдет солнце, а там, внизу, настанет ночь, блаженные скажут: «мы всегда были в раю», погибшие – «мы всегда были в аду». И никто не солжет.

– Разве это не жестоко?

– Погибшие скажут не точно так, слова будут иные. Один скажет, что он служил своей стране, права она была или нет, другой – что слушался начальство, и все – что они были верны себе.

– А блаженные?

– Ну, блаженные... Помнишь мираж? У них всё наоборот. Они думали, что идут пустыней, юдолью скорби, и вдруг видят, что это был сад, где бьет животворящий родник.

– Значит, правы те, кто говорит, что ад и рай существуют лишь в сознании?

– Что ты! Не кощунствуй. Ад, оно верно, – в сознании, верней не скажешь. И если мы сосредоточимся на том, что в сознании, на чем угодно, мы в конце концов окажемся в аду. Но рай не в сознании. Рай реальней реального. Всё, что реально – от рая. Всё тленное – истлеет, осыплется, только сущее пребудет.

– Неужели можно выбрать после смерти? Мои друзья католики удивятся: для них ведь души чистилища уже спасены. Удивятся и протестанты: для них ведь смерть закрывает выбор.

– Быть может, и те и другие правы. Не мучай себя такими мыслями. Ты не поймешь соотношения между временем и выбором, пока не выйдешь за их пределы. Не для того ты позван сюда. Тебе нужно понять, как происходит отбор, а это ты поймешь, если будешь смотреть.

– Мне и тут не всё ясно, – сказал я. – Что именно выбирают те, кто не остался? Честно говоря, других я пока не видел.

– Милтон был прав, – сказал мой учитель. – Всякая погибшая душа предпочтет власть в аду служению в раю. Она что-нибудь, да хочет сохранить ценой гибели, что-нибудь, да ценит больше радости, то есть больше правды. Вспомни: испорченный ребенок скорее останется без обеда, чем попросит прощения. У детей это зовется капризами. У взрослых этому есть сотни имен – гнев Ахилла, горечь Кориолана, достоинство, уважение к себе.

– Значит, никто не погиб из-за низких грехов? Скажем, из-за похоти?

– Нет, бывает... Человек чувственный гонится поначалу за ничтожным и всё же реальным наслаждением. Его грех – самый простительный. Но время идет, наслаждается он всё меньше, стремится к этому всё больше. Он знает, что надеяться не на что, и всё-таки жертвует покоем и радостью, чтобы кормит ненасытную похоть. Понимаешь, он вцепился в нее мертвой хваткой.

Учитель помолчал немного, потом опять заговорил.

– Ты увидишь, что они выбирали по-всякому. На земле и представить себе нельзя, что тут встречается. Был у нас недавно один ученый человек. Там, в земной жизни, его интересовала только жизнь загробная. Поначалу он размышлял, потом подался к спиритам. Он бегал на эти сеансы, читал лекции, издавал журнал. И ездил – выспрашивал тибетских лам, проходил какие-то посвящения в глубинах Африки. Он всё искал доказательств, он ими насытиться не мог. Если кто думал о другом, он бесился. Наконец, он умер и пришел сюда. Думаешь, он успокоился? Ничуть. Здесь все просто жили загробной жизнью, никто ею не занимался. Доказывать было нечего. Он остался не удел. Конечно, признай он, что спутал средства с целью, посмейся он над собой, – всё бы уладилось. Но он не хотел. Он ушел в тот город.

– Как странно! – сказал я.

– Ты думаешь? – и учитель зорко посмотрел на меня. – А это ведь и есть в тебе. Не мало на свете людей, которым так важно доказать бытие Божие, что они забывают о Боге. Словно Богу только и дела, что быть! Немало людей так усердно насаждало христианство, что они и не вспомнили о словах Христа. Да что там. Так бывает и в мелочах. Ты видел книголюбов, которым некогда читать, и филантропов, которым не до бедных. Это – самая незаметная из всех ловушек.

Мне захотелось поговорить о чем-нибудь другом, и я спросил, почему здешние люди, если они такие добрые, не пойдут в тот город спасать призраков. Почему они просто выходят навстречу? Казалось бы, от них можно ожидать более деятельной любви.