Девушка с приветом - Нестерова Наталья Владимировна - Страница 26

Я смотрела на него во все глаза: неужели и это можно вспоминать с самолюбованием?

Толик мгновенно почувствовал, что реакция публики изменилась, и скомкал концовку:

— Я прощаюсь с тобой, Юля! Будь счастлива и не думай о том, что где-то истерзанная душа оплакивает твою жизнь и судьбу.

В приложении к его внешности патетические речи вовсе не звучали потешно — для других. Меня же, конечно, подмывало издевательски спародировать ломоносовский стиль Толика. Но я удержалась: если за ним не оставить последнего слова, будет еще долго морочить голову.

На прощание Толик церемонно поцеловал мне руку. Наверное, чувствовал себя помещиком, который совращенной крестьянке вольную выписывает: со двора ее не гонят, да самой неймется, блудные страсти одолели.

С другой стороны посмотреть: не появись Серж, сколько бы я еще под игом находилась и постылую дань выплачивала?

Поздно ночью меня разбудил звонок.

— Ой, Юлька! О-о-о-й! — выла в трубку Ира. — Ой, тако-о-е!

— Ирочка, что? Вася? С сыном что-то стряслось? — всполошилась я.

— Не-е-е-т. Пе-е-е-тя. Ой, а-а-а!

— Ну, успокойся. Он жив? Он в больнице? Инфаркт? Инсульт?

— Ой, не-е-е-т.

— Да перестань ты плакать, объясни толком.

— Я уже три часа, — Ира шумно потянула носом, — рыдаю. Ой, он нас бросил.

— Куда бросил? — умно спросила я, по-прежнему ничего не понимая.

— Он уше-е-е-ел. Дверью ка-а-ак хлопнул! Ой, что теперь будет!

— Пойди умойся, высморкайся — и расскажешь мне толком.

Но даже слегка успокоившаяся Ира ничего вразумительного объяснить не могла.

— Почему он ушел? — спрашиваю.

— Потому что я попросила его вынести мусорное ведро.

— Ирка, что ты несешь? Кто бросает жену из-за того, что она просит выкинуть мусор?

— Я тебе клянусь. Я ему: «Петь, вынеси ведро». А он мне: «Как ты мне надоела, не могу больше, ухожу к матери, не звони, рыбок не забудь кормить, жизнь мне испортила, с Васькой сам поговорю, пусть не забывает Приветика выгуливать, где чемодан, ты настоящая вампирша, за квартиру я заплатил, неси мои рубашки чистые с балкона».

Юля, что теперь будет? Юля, за что? Юль, разве я вампирша? Юля, я ничего не понимаю. Юля, ты съезди к нему, хорошо? Юль, ты с ним поговори, он у родителей своих на «Соколе». Ты его спроси, ты ему скажи, что я бе-е-ез не-е-его не могу! — Ира опять заплакала.

— Конечно, съезжу и поговорю, успокойся. Ты Васю напугаешь. Где он сейчас? Он вашу ссору слышал?

— Спит. Не слышал. Мы шепотом. Как две кобры. Это Пе-е-е-тя кобра, я ему всю молодость, всю жизнь… А-а-а! Юлька, я его домой хочу. Юль, я его так люблю, сама буду мусор выносить, хоть каждый час.

Несколько минут я успокаивала Иру, говорила о нервных срывах и реактивных психозах, которые случаются с нормальными людьми, в том числе и с верными мужьями.

Хотя более всего мне хотелось обругать последними словами Петра — обидчика моей подруги. Как он мог бросить Ирку, милую, добрую, взбалмошную толстушку? Свои проклятия я сдерживала и, напротив, говорила о Пете почтительно и снисходительно, как о капризном больном. Это было именно то, что желала услышать Ира. Она успокоилась, похвалила меня на прощание: «Какая ты умная, Юлька!» — и еще раз взяла обещание увидеться с Петром.

Я долго не могла уснуть. В голове не укладывалось — у Ирки серьезные конфликты с мужем. В семье Бабановых, как мне казалось, царила полная гармония, основанная на такой же полной противоположности мужа и жены. Петя — двухметровый красавец, косая сажень в плечах, русые волосы и бородка, настоящий Илья Муромец.

Ира — маленькая, пухленькая, но подвижная и юркая. Он спокоен, рассудителен, немногословен, Ира трещит не останавливаясь, сначала говорит, потом думает, что сказала, потом соображает, что сказала не то, что думала, и опять говорит. Петя жену не слушает — он наизусть знает содержимое ее мозгов.

Наше, мое и Пети, отношение к Ирине чем-то похоже: мы обращаемся с ней снисходительно-командно-покровительственно.

И эксплуатируем ее доброе сердце на полную катушку. О Пете говорить нечего — живет как у Христа за пазухой. Но и я в стороне не остаюсь. Потеряла сережку мамину — Ирина перетрясла мою квартиру, нашла в складке обивки дивана. Выискала для моей больничной униформы мягкий отбеливатель, не портящий ткани. В прежние годы, когда все было в дефиците, Ирина часами простаивала в очередях, чтобы купить мне зимние сапоги или джинсы, кальмаров или зефир в шоколаде. Подруга периодически с косметичкой в руках совершает атаки на мою физиономию — хочет красоту мою довести до неземного совершенства. Но тут я стою намертво — никакой боевой раскраски.

Серж, кстати, это отметил. Как-то сказал мне:

— Кэти, ты совсем не пользуешься косметикой. Хотя вначале мне показалось, что, наоборот, ты очень умело ее применяешь. Я никогда не встречал женщины, которая не красила бы губы и не посыпала бы лицо порошком.

— Пудрой. Я пользуюсь кремом, а губы крашу бесцветной гигиенической помадой с глицерином. А косметику и правда не люблю.

Я рассказала Сержу, что в детстве мы жили в большой коммунальной квартире на Преображенке. Мне и Ире было лет по двенадцать, а нашей соседке Ольге — около двадцати. Каждый вечер, готовясь к свиданию, Ольга усаживалась перед зеркалом и начинала священнодействовать. Мы с Иркой наблюдали. Ольга брала карандаши и кисточки и разрисовывала лицо. Плевала в коробочку с тушью, елозила в ней щеточкой и красила ресницы. Наводила ядовитые зеленые или голубые тени на веках. Красным карандашом обводила контур губ, потом закрашивала их помадой, а сверху жирно мазала блеском. На обычный крем наносился тональный, слегка коричневый, потом — сухая пудра, потом — румяна.

Когда Ольга возвращалась вечером со свидания, все это смывалось с использованием жирного крема и ваты — умываться мылом нельзя, кожа испортится. Тампоны ваты, на которых оставалась стертая с лица краска, были отвратительного цвета: черные — с тушью, коричневые — с пудрой, синие или зеленые — с тенями.

Ирину макияжные процедуры завораживали, ей не терпелось самой поскорее начать краситься, что она потихоньку от родителей и делала. На сэкономленные от обедов деньги покупала косметику и тайком красилась в подъезде. У меня же боевая раскраска вызывала стойкое отвращение. Во-первых, унизительно с помощью акварельных ухищрений делать себя краше, чем ты есть на самом деле. Для кого? Для мальчиков? А почему они для нас физиономии не разрисовывают? Во-вторых, все эти карандашики и кисточки, баночки и тюбики напоминали орудия живописца, то есть, предназначались для предметов неодушевленных — чистых полотен, а я себя числила в личностях высокодуховных. Но самое большое отвращение у меня вызывали те самые ватки со смытой краской. По доброй воле слой грязи на лице носить?

— Ты ведь и волосы не красишь, Кэти, — сказал тогда Серж, — а вначале я думал, что ты делаешь это с большим мастерством.

— Конечно, не крашу. Если лень нос напудрить, то уж волокита с покраской волос совсем не по мне. Я, к твоему сведению, мутантка — ошибка в игре природы. По законам генетики, у человека не могут так разительно отличаться цвет бровей, ресниц и волос на голове, как у меня. Поэтому — берегись: от нас, мутантов, всякого ожидать можно.

— Кэти — ты самая счастливая ошибка природы, — заверил Серж.

Думала об Ирине, но незаметно вернулась к Сержу — мои мысли тянутся к нему, как металлические стружки к магниту. А Иришка, наверное, все еще плачет, размазывает ладошкой слезы по щекам, хлюпает красным распухшим носом. Она боится плакать в голос, чтобы не испугать сына, давится слезами, и у нее дрожат грудь и живот, сотрясаемые задавленным рыданием.

Сон начинал одолевать меня, и я видела странную картину. Все люди разделены на пары: я и Серж, Ира и Петя, мама и «лицо кавказской принадлежности», тетушка и ее выгнанный муж, Толик и его жена… Потом двойки превращаются в тройки, в треугольники: ко мне тянет руки Толик, Сержа держат в плену воспоминания о жене, Петя смотрит в сторону, Октябрьский безбожно заигрывает с новой анестезиологом. Треугольники соединяются в причудливые многоугольники, сторонами в котором служат человеческие руки. И вот уже замысловатая сеть покрыла земной шар, все люди оказываются связанными друг с другом. Умершие выпадают из этой сети, но на их месте появляются другие люди, руки которых закрывают прореху. Паутина все время движется, колышется. Кто-то рвет ее, бросает свою пару, кто-то сильно растягивает, как Петя, отъехавший от семьи. На наш с Сержем узелок в паутине мне захотелось капнуть клеем, чтобы закрепить его намертво. Так удерживают порванную петлю на чулке — склеившись, она не ползет дальше.