Девушка с приветом - Нестерова Наталья Владимировна - Страница 17

Зазвонил телефон. Я бросилась к нему так, словно решалась моя судьба. Но это был Толик.

— Юленька, куколка, завтра днем никак не смогу приехать, только вечером. Понимаешь, гости, — язык у него заплетался, — наехали, решили заночевать, я вырвался на улицу, в магазин, выпивки не хватило. И вот звоню тебе. Ты меня любишь, малышка?

— Нет, я тебя уже давно не люблю.

Толик меня не расслышал. Из трубки донесся какой-то грохот и лязг.

— Здесь стройка рядом, — сообщил он. — Значит, завтра вечерком я как штык, хи-хи, ну, ты поняла.

— Ни завтра, ни послезавтра — никогда, пожалуйста, ко мне не приходи. И не звони. Я забыла о твоем существовании и не хочу вспоминать.

— Но, девочка моя…

— Твоя девочка сидит дома и воспитывает твоих детей. Все, прощай! Держись подальше от стройки, как бы плита на палец не съехала.

— Что? Какая плита?

Не отвечая, я положила трубку на рычаг.

Толик мне напомнил о завтрашнем дне.

Воскресенье. Выходной. Одна. Я сойду с ума.

Стала звонить в отделение и узнавать домашний телефон Нади Колодяжной. Она завтра должна дежурить, я слышала, как Надя искала, с кем бы поменяться. Я себя не предложила именно потому, что собиралась встретиться с Толиком, поздравить его.

Надя оказалась дома, и моему предложению подежурить обрадовалась — завтра у ее сына соревнования по плаванию.

Сутки в отделении, потом, в понедельник, рабочий день — отличная у меня профессия, позволяет спрятаться от душевных невзгод. И в одинокой жизни есть преимущества — я могу спать сколько угодно, хоть двенадцать часов подряд. Поспать я люблю, и замечательным цветом лица обязана именно этой слабости.

Заснуть мне не удалось. Я ворочалась с боку на бок, отгоняла от себя видения нашего свидания с Сержем, но они возвращались все в новых деталях. Тревожное забытье превращало воспоминания в мечты — я видела себя с Сержем в других обстоятельствах, в другой обстановке, неизменными оставались только его нежность, руки и губы. Потом я вспоминала его бессовестный вопрос. Серж дал мне понять: наша связь — случайность, казус, который иногда происходит со взрослыми людьми, не обремененными другими, более серьезными отношениями.

Это походило на начало болезни. То, что вирус крепко закрепился в моем теле и начал разрушительную работу, я окончательно осознала к середине дня в понедельник.

Внутренняя паника сочеталась с жалостью к себе, полной растерянностью и желанием плакать.

Мы пили чай в ординаторской. Надя Колодяжная — милая женщина; кажется, со временем мы можем стать подругами. Леша Кравцов — молодой хирург, любимец Октябрьского. У хирурга — так же, как у портного, — должны быть умные руки. Умные руки — это дар, талант. Конечно, и без хорошей головы не обойтись. Но рукастость заменить натаскиванием сложно. Леша, маленький, худенький, похожий на подростка, был хирургом от Бога. Октябрьский постоянно подтрунивал над Лешей, говорил, что ему надо искать невесту в средней школе.

Леше в самом деле невозможно дать его двадцать шесть — скорее шестнадцать.

— Юля, что такая грустная сегодня? Устала на дежурстве? — спросила Надя.

Я не успела ответить, как Октябрьский заявил:

— Беременная, наверно. Возьми неделю за свой счет и сделай аборт.

Я оторвала глаза от чашки и посмотрела на него:

— По тому, с какой легкостью вы даете подобный совет, можно догадаться, что часто к нему прибегаете. Искренние соболезнования вашим дамам.

В другом состоянии я, наверное, промолчала бы, как молчала прежде в ответ на его выходки. Но теперь мне вдруг захотелось хоть кому-нибудь из мужиков врезать по морде. Взыграла половая ненависть. Начальство — лучший объект для нее, конечно.

— О! — воскликнул Октябрьский и довольно заулыбался, — Что я вам говорил? Она самая настоящая ехидна.

— О присутствующих людях в третьем лице не говорят, — машинально повторила я тетушкины уроки. — Не «она», а Юлия Александровна.

— Ты меня еще поучи, девчонка! Вылетишь отсюда, только задница сверкнет.

— А почему, собственно, «вылетишь»? — спросил Леша. — Если человек перед вами не лебезит, не подхалимничает, так сразу плохой.

— К вашему юмору, Сергей Данилович, еще привыкнуть надо, — поддержала его Надя.

— Что? — возмутился Октябрьский. — Бунт на корабле? Начальство критиковать? Тут никакой вонючей демократии не будет! — Он погрозил мне пальцем. — Не смей народ мутить. Втюрилась в какого-нибудь идиота и хамишь. Ты тоже, — он обратился к Леше, — дубина стоеросовая. Видишь, девка одинокая, в самом соку, и ушами хлопаешь. Точно ведь, не от тебя беременная.

— Сергей Данилович, как вас жена терпит? — улыбнулась Надя. — Вы, конечно, добрый человек, но язык у вас!

— А я с женой не только языком работаю. Поняла? Все, я ушел. Носова, зайдешь потом ко мне.

Я заглянула к Октябрьскому перед самым уходом. Он тоже собирался домой, натягивал дубленку. Не глядя на меня, пробурчал:

— Можешь взять на этой неделе несколько дней…

— Спасибо, мне не нужно.

— Я сказал: на этой! На следующей ставлю тебя в график операций, будешь ассистировать мне.

— Правда? Спасибо.

— Кушай на здоровье.

По дороге домой меня покачивало, как от усталости. Страдания были душевными, а реакция на них вполне соматической, то бишь телесной. На злополучном перекрестке, где машина сбила Рэя, зазевавшись, я чуть не угодила под колеса автомобиля.

Мимо дома Сержа шла с минимальной скоростью, едва переставляя ноги. Может быть, он сейчас выйдет гулять с собакой?

Мы увидимся… Я сделала крюк, обошла здание, чтобы заглянуть в окна. Света в них не было.

У себя дома мне стало совсем тошно. Не было сил даже придумывать занятия. Я свернулась на диване в позе эмбриона, прижала к животу подушку и тихо стонала. Если за двое суток возможно вырастить в себе такое нестерпимое желание увидеть человека, находиться с ним рядом, касаться его, то что будет через неделю, месяц?

Все затертые фигуры речи — про томление тела, про кровь, которая то стынет, то закипает в жилах, — были вовсе не фигурами, а сущей реальностью. Только червь сомнения — совсем не червь, а удав. Зачем я взбрыкнула, умчалась от Сержа? Подумаешь, какая честная девушка! В постель к малознакомому человеку прыгнуть — запросто, а когда он хочет понять, что ты за фрукт, — гимназистку из себя строишь, в белом фартуке и с голой попой.

Я читала, что глубокие психические страдания могут вызывать вегетативные реакции, вроде рвоты или поноса, но мало в это верила. В самом деле, нелепо звучит: меня стошнило (или пронесло) от большой любви. Теперь поверю. Едва успела добежать до туалета, где мой пустой желудок принялся судорожно выворачиваться.

Доплелась обратно, рухнула на диван, попыталась разобраться в своих смятенных чувствах: пошто мне так неймется? Хочу вновь оказаться в объятиях Сержа? Безусловно.

Сладко. Мечтательно. Но не это главное.

Есть соединения приборов, которые входят один в другой прочно, без щелей, в космической технике, например. Приставили, резьбу закрутили, сверху шайбу повернули, щелк — все, намертво, герметично. Я не просто встретила свою половинку, я встретила человека «по резьбе» своего. С другими может быть тесная связь, но только с ним возможно сращивание — как у сиамских близнецов, защищенная изолированность — как на космическом корабле.

Недаром мы с Сержем стали говорить о сокровенном, едва вернулись на землю. И не от обиды я умчалась — от страха. Жутко стало, когда почувствовала: впервые в жизни так плотно вкручиваюсь в человека, что посторонней молекулы в зазоре не остается. А капризы и обиды — чепуха, дезертирские уловки растревоженного сознания, пошлые ужимки показной невинности.

В Серже без следа растворились и мое плебейское достоинство, и женская гордость. Я визжать готова от восторга, что он умнее и выдержаннее меня, спокойнее и мудрее, старше по возрасту и богаче по содержанию. Если продолжить космические сравнения, то он — чудо орбитальной техники, открывшее шлюз для стыковки с примитивным челноком. Ох и худо мне на земле! Тянет ввысь.