Бабушка на сносях - Нестерова Наталья Владимировна - Страница 10

Только я все равно собьюсь на параллельные сюжеты, стройного повествования не выйдет.

Весна, первые теплые майские дни, я учусь на первом курсе. Иду по Тверскому бульвару в сторону кинотеатра повторного фильма. Там ждет подруга. Мне преграждает дорогу невысокая девушка с круглым потным лицом. Такое впечатление, что она нарядилась на свидание, прическу сделала, лаком покрыла, а потом давала круги по беговой дорожке стадиона. Впрочем, так и было.

— Стой! Ты местная?

— Нет, — сурово отвечаю. — Я живу в Кузьминках.

— Но в принципе москвичка?

— В принципе.

— Где памятник Тимирязеву?

— Наверное, в Тимирязевской академии, — усмехаюсь.

— Там я уже была, мимо. Он сказал: на бульваре. Перечисли московские бульвары!

— Страстной, Тверской, Гоголевский… Послушайте, что вам от меня надо?

— Мне нужен памятник Тимирязеву.

— У меня его нет, — Москвичи, задери вас леший! — Она вытирает ладошкой пот со лба, задевает глаза, тушь и тени тянутся грязной полосой по щеке. — Ты пятая!

Никто не знает, где стоит Тимирязев! Для чего его тогда поставили?

— Вы тушь размазали.

Она достает платок, сует Мне в руки:

— На! Вытри! — подставляет лицо.

«Эти приезжие, — думаю я, — такие бесцеремонные, никакой культуры!» Но покорно привожу ее лицо в порядок. Попутно удостаиваюсь комплимента:

— Ты красивая. Мне три часа девчонки рожу малевали, а на тебя не нарисуешься.

Она говорит без доли зависти, точнее, с хорошей завистью, без упрека.

— Возьмите, — возвращаю платок. — Теперь все в порядке. Я могу идти?

— А Тимирязев? — Извините, не знаю и тороплюсь.

— А как же я?

— Что — вы? — теряю терпение.

— Он мне сказал: на каком-то бульваре у памятника Тимирязеву, в шесть часов. Уже полседьмого! Такой парень! Мы три раза виделись, а потом я влюбилась с первого взгляда!

«Отличный стеб», — подумала я. Стебом мы называли шутку, розыгрыш, смешную ситуацию.

Уметь стебаться — значило уметь хохмить. Остроумный человек соответственно именовался стебком. И эту девушку я записала в стебки. Надо же придумать: виделись три раза, а потом влюбилась с первого взгляда!

Но это был не стеб. И о речи Любаши следует рассказать отдельно, связного повествования я не обещала. Начнем издалека, с известных людей современности. Бывший премьер-министр Черномырдин уж как ляпнет — сатирики от зависти съедают свои тупые перья. Чего стоит только фраза «хотели как лучше…». Далее… Президент Соединенных Штатов Америки Джордж Буш-младший. Его оговорки потянули на две книги. Даже термин появился — бушизмы, как синоним глупости. Кто-нибудь станет утверждать, что в премьер-министры России или в президенты США выбиваются идиоты? Никто не станет! Так и Любаня моя! Она не идиотка, просто у нее речь сумасшедшего.

И ведь все, что она несет, по смыслу понятно и по экспрессии точно. Поссорилась в деканате с секретаршей, которая потеряла ее зачетку, теперь головная боль все зачеты и результаты экзаменов восстанавливать. Люба так описывает свою реакцию: «Я упала в обморок от возмущения, развернулась и ушла!»

Со временем я превратилась в переводчика с Любочкиного на русский. Сходили в театр, в компании моих приятелей она делится:

— Смотрели с Кирой «Три сестры» во МХАТе.

Я получила низменное удовольствие!

Народ притих, думает: что там у Чехова крамольного?

— Неземное, — перевожу я. — Люба получила неземное удовольствие.

Когда она употребляет иностранные голова, это вообще швах.

— Увидела дом на набережной — прямо дежустив у меня! Как будто я тут раньше была.

— Дежавю, — поправляю я. — Дежустив — это десерт. — И начинаю сама смеяться, придумав:

— Встретились как-то Де Жавю и Де Жустив…

Мои попытки привить ей литературную речь кончились полным провалом.

— Люба! В замке поворачивается ключ!

— А я как сказала?

— «Повернула замок в двери».

— Подумаешь, ты же поняла.

— Люба! Так не говорят: он обманул мои иллюзии. Иллюзии — это уже обман.

— Значит, он дважды обманул!

— Люба! Как сказать по-русски «я улыбалась всем телом»?

— Так и сказать!

В добавление к изысканной речи Люба имеет неистребимый южнорусский акцент. Ее «хэкание» особенно заметно, когда звук «г» идет перед согласной. Мой муж Сергей обожал придумывать для нее каверзные предложения.

— Любаня, скажи: «Глеб показал свою гренку».

Люба послушно произносит:

— Хлеб показал свою хренку.

Сергей специально выискивал фразы, нейтральные на русском и неприличные на украинском.

— Любаня! Переведи: «Куда бумагу деть?»

Наверное, с той ее нелепой фразы про первую любовь и началась наша дружба. Отбросив столичный снобизм, я с интересом смотрела на девушку.

— Я Люба, — представилась она. — А ты?

— Кира.

— Как Кира полностью?

— И полностью и кратко только Кира.

— Запомню. Как революционер, но без окончания, — Какой революционер?

— Киров, не знаешь, что ли? Говорят, его Сталин от ревности зарезал в попытке самоубийства.

— Вообще-то Кирова убили в Ленинграде.

— Кто говорит, что в Москве? Я в станкостроительном учусь, а ты где?

— В МГУ, на химическом факультета.

— В самом МГУ?! Зашибись!

Ее восхищение мне польстило. Но Люба вспомнила, что она тут по делу:

— Слушай, что мы с тобой болтаем, когда у меня судьба рушится? Где Тимирязев? Это кто стоит?

Она показала на памятник у Никитских ворот, в конце Тверского бульвара, на углу с Герцена (ныне Большой Никитской). Я честно призналась, что не знаю. Кстати, потом мы любили экзаменовать москвичей: где памятник Тимирязеву? Или: кому памятник в конце Тверского? Восемь из десяти не знают.

А памятник большой, как уменьшенная копия снесенного Дзержинского. Его почему-то не замечают.

— Вот он, видишь? — затрепетала Люба, когда мы подходили.

— Со спины я не могу сказать, кому памятник.

— Да не памятник! Антон! Я сейчас описаюсь, он с цветами!

Молодой человек, внешность которого я бы описала как табуретка с ушами, действительно держал букет цветов. Трогательно: рука вытянута, словно капающее эскимо держит, тюльпаны поникли, согнулись, смотрят в землю.

— На! — Он протянул Любе «букет» и уставился на меня. — Сорок минут стою, зимой бы шары отморозил.

«Провинция, — подумала я. — Две провинции».

Но Антон мне понравился. Главным образом, потому, что я ему не понравилась. Он смотрел на меня не отрываясь и не видел! Он видел только Любу. Оттопыренными ушами, затылком, всем своим, как она скажет потом, «улыбающимся телом» — только ее! Чужая любовь, зарождающаяся и мощная, какую трудно описать словами из-за того, что она переливается северным сиянием, ни секунды не постоянна и в то же время очень прочна и надежна, — это как электрическое поле, в которое ты шагнул.

Да и вызывали в те годы у меня интерес только люди, которые не проявляли рьяного интереса ко мне. Я, наверное, не могла жить без воздыхателей, потому что они были всегда, но уже утомили. Как в песне:

Ах, кавалеров мне вполне хватает,

Но нет любви хорошей у меня.

Люба тараторила со скоростью телеграфного аппарата:

— Это Кира, моя подруга (уже подруга!). Отгадай, где учится. Не поверишь, в самом МГУ. Правда, красивая? Я как увидела, прямо присела — везет же некоторым! Но она простая, ты не думай.

Кира, ты правда простая?

— Как валенок! — Я рассмеялась.

— Видал зубы? — восхитилась Люба. — Кира, покажи еще раз зубы, Голливуд отдыхает.

Ни до, ни после я не встречала женщину, способную при мужчине, в которого влюблена, хвалить другую. Причем восхищаться искренне, без бабьих штучек, без напрашивания на протест, мол, ты, а не эта красотка всех милее. Если Люба чему-то радуется, то без подтекста или мыслей о выгоде. Если ненавидит — то наотмашь. Можно сказать, ее натура примитивна. А можно — что она всех нас обогнала в эволюции души.