Личный демон. Книга 1 (СИ) - Ципоркина Инесса Владимировна - Страница 48

Я погибла, отчетливо подумала Катерина. Она все знает.

— А мне? Мне нужно научиться желать? — вдруг выдохнул из-за левого катиного плеча Витька — жарко так выдохнул, словно огнем.

— Тебе главное не разучиться, — с улыбкой в голосе ответила Апрель. — Тогда богини судьбы не будут преследовать тебя, как преследуют твою мать.

И богиня безумия подмигнула Кате так, будто та понимала, о чем речь. Но сейчас Катерине было не до загадок Апрель. Воплощение самых страшных, самых стыдных грез придвинулось так близко, что было трудно дышать и хотелось вернуться на берега реки, вдоль которой веками бродит неутешная Плакальщица, отлученная от рая и ада, от воздержания и пресыщения, зная лишь пустоту ожиданий.

— Это она, что ли, богиня судьбы? — продолжил непочтительный Витька, явно ни капли не боясь разгневать владычицу преисподней.

— И она тоже, — коротко ответила богиня безумия, явно не желая пересказывать своему смертному любовнику табель о божественных рангах. Виктор почуял неладное и умолк. Тем временем Абойо, не обращая внимания на этих двоих, все всматривалась и всматривалась в Катю, раздевая взглядом до самых потрохов.

В золотых глазах возникали и истаивали мечты, которым сама Катерина не придавала значения, полагая их стопроцентно несбыточными. Мелькали роскошные прилавки магазинов, заваленные не то разносолами, не то драгоценностями; загорелые, а может, от природы смуглые тела выгибались в опасной близости от катиных бедер, красивые, смутно знакомые лица ухмылялись, облизывались, подмигивали… Неужели я никогда не хотела ничего, кроме безделушек, мужиков и пожрать? — возмутилась Катя собственной приземленности.

А то как же! — торжествующе прозвенел в мозгу зуммер Глазика. Чего ты по-настоящему жаждала? Студенческого промискуитета — мешал брак, да мусорной жрачки — мешала забота о фигуре. Не ищи ни творческих амбиций, ни высоких помыслов: будь они твоей истинной страстью, ты бы их уже утолила!

И столько радости звучало в этих словах, что захотелось прострелить себе голову, лишь бы заткнуть проклятый внутренний голос.

— Зато, — впадая в привычно-ернический тон, пробормотала Катерина, — я никогда не страдала Эдиповым комплексом. Или как он там называется, когда мамуля неровно дышит к сыночку? Комплекс Федры? Иокасты?

Вот тогда в глазах Абойо взвилось пламя. И в языках его Катя увидела Витьку — таким, каким он выползал поутру на кухню, в мятых трусах, с взъерошенными волосами, с полосками от постельного белья на коже, открывал холодильник и подолгу в него пялился, заставляя Катерину раздражаться и шлепать сына полотенцем по крепкой заднице. Шлепать по этой заднице рукой Катя стеснялась. То есть не стеснялась, а…

Теперь лицо сына встало перед ней — с незнакомым, никогда прежде не виданным выражением похоти, с масляным блеском в зрачках. Не глаза — болото, затягивающее и ждущее. По витькиным губам, еще недавно мальчишечьим, а сейчас по-мужски твердым, скользнул мягкий, влажный язык и следом — самодовольная улыбка. Лицо все приближалось и приближалось, постепенно закрыв собою весь мир.

Катерина качнулась вперед, потом резко подалась назад — и вдруг упала на колени, скрутилась узлом, раздираемая спазмами сухой рвоты. Лоб ее бился о ступени, руки вцеплялись в камень, точно пытались обнять подножие трона сатаны. Исполнитель желаний бесстрастно наблюдала сверху, как у ног ее корчится очередная жертва.

— А ну прекрати! — холодно отчеканил кто-то на немыслимой высоте. — Прекрати сейчас же, Денница.[37] Богом тебя прошу.

— Ты еще и не начинал просить, братец, — тихо и отчего-то тоскливо произнесла Абойо. — Сперва ты должен научиться просить. Как они. Люди.

Господи, помилуй… Я не буду больше, клянусь… не буду фантазировать, мечтать, жить… Ничего больше не буду, только помилуй мя, господи, спрячь от этих глаз, от смертной тени в душе моей, избавь от порчи, дьявольской порчи.

Он избавит меня от сети ловца, избавит от гибельной язвы. Перьями своими осенит меня, и под крылами Его я буду в безопасности; щит мой и ограждение — истина Его. Не убоюсь я ужасов ночных, и стрелы, летящей в меня днем, язвы, ходящей во мраке, разной заразы, опустошающей людей в полночь. Падут подле меня тысячи и десять тысяч одесную меня, но ко мне не приблизится. Лишь смотреть буду глазами своими и увижу возмездие грешникам. Ведь я сказал: «Господь — упование мое», Господа Всевышнего я избрал прибежищем своим. Не случится со мной зло и язва, не приблизится беда к жилищу моему, ибо ангелы мои заповедают обо мне — охраняют меня на всех путях моих. На руках несут меня, и не преткнусь я о камень ногою своею. На аспида и василиска не наступлю, попирать буду льва и дракона… — шептала Катя, вернее, кто-то шептал Кате прямо в голове, сама она слов не помнила, она их и не знала никогда, молитвы против порчи, против сети ловца, против язвы, ходящей во мраке. Кто-то, кого Катерина, обессиленная отвращением к себе, не узнавала, охранял ее, нес на руках, не давая ни шагу ступить по склизким от жира и крови полам адской кухни.

Расплескавшая метастазы тьма отступила, втянула гнилые нити в небольшое плотное тело опухоли, снова затаилась комком на дне омута, в глубине катиной несовершенной души. Катя открыла глаза, словно створки заржавелых ворот отворила — с мучительным усилием. Над нею качалась тень ангельских крыльев — огромная, непроницаемая, райский шалаш размером с дворец. Она отрезала Катерину от напирающей со всех сторон преисподней, накрыла куполом защиты, так же, как музыка в наушниках когда-то давно, в прошлой жизни, спасала Катю от въедливого внешнего мира, подменяя истошный визг реальности на снисходительный музыкальный рык: «You and I were only animals, live and die like burning candles yeah…»[38]

Мы просто животные… И сгораем, как свечи… Не потому ли тебе так нравилась эта песня, что ты и есть животное, которому не дано ничего, кроме быстрой и грязной жизни-смерти-горения? Может быть, это ангел-хранитель пытался сказать тебе чуть больше, чем ты способна воспринять своим звериным умишком, где помещается лишь пара-тройка убогих «хочу» и ни одного «знаю»?

— Заткнись. Заткнись! Заткнись!!! — шептала Катерина все громче, вопила шепотом, без голоса, потому что голос весь иссяк, изошел из горла в попытке выблевать застрявшее внутри безумие, столь небрежно раскрытое Денницей.

— Он не заткнется, — печально сказала тьма в обрамлении аккреционного диска, заменявшая Уриилу лицо. Почему-то Катя была уверена, что перед нею Уриил, а не кто-то другой, безликий и безжалостный. — Внутренний голос не повинуется людским приказам. Иначе для вас, людей, все было бы очень просто.

Катерина представила себе, как заставляет Глазик умолкнуть. Навек. Без права заговорить даже ради спасения катиной жизни. Как отгораживается от своего мучителя стенами, сложенными из тишины, как тот страдает, чуя жертву и изнывая от бессилия. Это было блаженство.

— А чьим? Чьим приказам он повинуется? — сипло, на выдохе.

— Его. — Темный провал лица поднимается вверх, туда, где над крыльями ангела гудит бессонный, жаркий ад. — Денница внушает тебе, что ты всего лишь зверь, ломает твою человеческую суть, пока она… пока она есть. Не верь — и спасешься.

Как можно не верить собственному внутреннему голосу? Чем возразить на его жестокие слова? Я никто. Ни помыслов, ни амбиций, ни крепостных стен, защищающих мою гордость от всевидящего взгляда Абойо.

— Я тебя вытащу, — убеждает Уриил. — Подниму вверх, на самое небо. Там ты увидишь себя такой, какой никогда не видела.

Не бегай от судьбы, умрешь уставшим, шепчет Люцифер голосом Глазика. Учись желать, повелевай мною, вторит Камень. Я больше не хочу сопротивляться сатане, теперь твоя очередь, безвольно роняет голову на грудь Кэт.

— Ты веришь, что я не зверь?

Непостижимым образом ангельский лик становится печален. Непроглядная черная дыра в обрамлении сверкающего и искрящего нимба глядит на Катю с жалостью. Конечно, я зверь. И для тебя, и для Денницы-Люцифера, и для любого другого божьего сынка, солдата элитарных ангельских полчищ. Зверь, которого так легко соблазнить надеждой.