Победивший платит (СИ) - "Жоржетта" - Страница 13

В комме потрескивают негромкие переговоры, флаер вновь поднимается и рывком снимается с места, акульим движением нацеливаясь за растворяющейся в темноте подсветкой уходящего такси. След? Ошибка? Но пешая прогулка от ворот имения заняла у барраярца без малого два часа, он не должен быть в состоянии передвигаться дальше… и со стоянки такси за последние десять минут стартовала лишь одна машина.

Вот она, удача: задние огни светятся в наступивших сумерках, вырастая по мере того, как разница скоростей нас сближает. В динамиках слышится требование затормозить и опуститься, машина дергается, прибавляя скорость, но это явно последнее из возможных усилий. Подобные машины не предназначены для гонок, равно как и для высшего пилотажа, вывернуться из хватки не выйдет, из доступных направлений движения остается лишь вниз, и вопрос лишь в том, какая скорость будет у этого «вниз».

Сверху мне хорошо видна крыша с желтыми ведьмовскими огнями на ней, и эти огни не двигаются с места. Клещи сжимаются, черные хищные жала прижимают верткую добычу, парализаторы висят на поясах охранников мертвым грузом: расстояние позволяет, но шанс зацепить водителя слишком велик.

- Кто вы такие и на каком основании мне мешаете?... - сипло выплевывает динамик, и я перехватываю связь. Он должен, обязан остаться в живых; все, кто меня сопровождает, о том предупреждены. Еще бы в дурную стриженную голову вложить подобное обязательство. Или хотя бы заставить остановиться прежде, чем побег обернется чем-то похуже общей нервной встряски.

И все-таки, думаю я, к кому он сбегает так отчаянно и поспешно? Кто встретил бы его, не будь поднятая Кайрелом тревога столь своевременной?

- Нет, - не заботясь о собственной целости, отвечает барраярец, и связь рвется, сухо треснув напоследок. Время для разговоров вышло все.

Смешно могло бы получиться, позволь я сейчас любому из вздернутых тревогой и погоней парней пару выстрелов, что обрушат это злосчастное такси на гладкие плиты внизу. Не составит большого труда сымитировать несчастный случай, свидетельских показаний хватит для того, чтобы опекунский совет не был недоволен слишком сильно, и проблемы кончатся, очень просто, потому что даже охраняемая законом забота имеет свои границы. А сейчас для того, чтобы все закончилось, не требуется вовсе ничего, только не вмешиваться. Я ничего не могу сделать, не помешав профессионалам, и могу только молиться о чужом благоразумии. Я не позволю ему умереть, не дав ответа на все вопросы.

Между днищем такси и плоскостью дороги стандартные полсотни метров, но когда машина ныряет вниз, клюнув носом, меня окатывает злым холодом. В растянутую до нестерпимого напряжения секунду вмещается перспективный ряд событий: месиво металла и тел, падкие на скандал лица общего круга, поминальная табличка для чужака.

Чертов идиот, несомненно, напал на водителя, пытаясь удрать любой ценой. Или навредить мне, но тоже любой, пускай для себя - конечной.

Дно такси лязгает о грунт, дверца рывком открывается, из проема выскакивает человек, бегущий так, словно за ним гонятся все демоны преисподней. Не барраярец, и, кажется, в крови - темные пятна выделяются на желтой униформе.

На демонов, так испугавших этого низшего, у меня есть свои, особым образом обученные; они уже на земле, один из них перехватывает трясущегося слугу, быстро ощупывая на предмет физического ущерба, второй выволакивает окровавленное тело из салона. В стремительно надвинувшейся ночи сцена кажется странно ненатуральной, чрезмерно яркой: желтые круги света, ломаная линия обмякшего тела, слишком яркая кровь.

- Живой? - спрашиваю я, выпрыгивая. Барраярец невероятным образом оказывается в сознании, медленно моргающие глаза кажутся белыми на залитом кровью лице; учебный пистолет, зажатый в руке, телохранителю отдает беспрекословно.

Шок. Сотрясение. Как в приевшейся глупой шутке: значит, есть что сотрясать. Я не могу понять, почему он стрелял в себя? Почему не подчинился? Почему вообще бежал с такой спешкой? Человек не сбегает в пустоту. Человек бежит туда, где есть надежда, просвет или хотя бы шанс обнаружить возможность, но что делать с тем, кто не строит планов, не думает о своем будущем и не поддается увещеваниям?

Истерику водителя удается купировать парой сотен кредитов и обещанием проблем в случае разглашения инцидента; подумав, я добавляю денег «за переживания». Таксист круглыми и очень испуганными глазами следит за тем, как наспех перевязанного и странно покорного беглеца грузят в мою машину, как деловито снуют охранники, ликвидируя последствия произошедшего. Этот никому не расскажет, слишком трясется от страха.

Пора заканчивать этот чрезмерно затянувшийся вечер.

Нас чуть покачивает, на измазанном подсыхающей кровью лице проступает нехорошая бледность, поверхностные ранения головы вообще склонны обильно кровоточить, но дело тут явно еще и в тошноте, так что я протягиваю несостоявшемуся самоубийце упаковку аэропакетов. Мы едва обменялись парой слов, равно неловких и злых, в салоне пахнет потом, кровью и пережженным адреналином: отвратительно тревожный запах. Я вижу, как барраярец пытается подергать ручку двери, разумеется, заблокированной в состоянии «машина в воздухе», и в голове формируется четкое понимание: следует назначить охрану и в больничную палату в том числе. Неизвестно только, кого от чего охранять: медиков от варвара, варвара от побега или его же - от повторения суицидальных эксцессов.

- Посвяти меня в тайну, - требую я, наконец, наиболее важного на сей момент ответа, - эта попытка не была последней?

- Наверное, - вяло реагирует он. Шок проявляется на его лице тупым удивленным выражением. - А тебе что?

- Я праздно любопытствую, - сообщаю чистую правду. Какое значение могут иметь его слова, если выход один: следить за ним, не спуская глаз. - Думаю, сколько смен охраны потребуется, чтобы тебя устеречь.

- А зачем? - с тем же тупым равнодушием спрашивает он. - Это моя жизнь.

- У тебя нет твоей жизни, - отрезаю я. Гнев на его глупость бьется в крови. - А того твоего, что есть, слишком мало, чтобы я позволил тебе совершить самоубийство. Тем более такое… примитивное.

Я понимаю практику ритуальных жертв собственными жизнями, но там совсем иначе: такая смерть очищает, даруя почетный уход, не вредит остающимся и не делается назло.

- Хочешь, попытаюсь посложней, - язвительно предлагает барраярец, прижимая к стремительно промокающей повязке стопку бумажных салфеток. Придется потом чистить обивку и заново ароматизировать салон машины.

- Это что-то обрядовое? - уточняю я, не будучи уверен в его взаимоотношениях с богами чужой земли. Если они вообще есть, эти боги. Барраярец кивает, морщась при движении. Я так и знал. Уродливые у них обычаи, уродливые и жалкие, как он сам.

- Должен тебе напомнить, - с неудовольствием предчувствуя очередной виток упрямого отрицания, - что ты не бродяга, принадлежащий только себе, а вдовец моего брата. Постоявшие на пороге смерти обычно умнеют, не разочаровывай меня в этой истине.

Как это зачастую бывает в несовершенном мире, правдивые слова не достигают цели.

- Быть рабом чертова цета? - по слову откусывает он. - Живым не дамся.

- Если бы моей семье потребовались рабы, - скептически оглядывая окровавленную злобную физиономию с начинающими проявляться синяками, - я выбрал бы кого-то поприличней.

На его физиономии появляется злое выражение, в прочтении означающее «ну и выбирал бы». Как будто я мог выбирать.

- Будешь вести себя прилично, - несомненно, усугубляя его тошноту нотацией, обещаю, - получишь свободы в больших, чем сейчас, объемах, родич.

- Дурак, - кривится физиономия напротив. - Свободу не меряют. И я тебе не родня. А ты мне враг, и все на этом.

Действительно все. Приемный покой сияет огнями и белизной, охрана остается в положенных десяти шагах, деловитая суета медтехников, укладывающих барраярца на каталку, утешительно обыденна, и сам пациент, разом ослабевший, покорно терпит перемещения в пространстве, ни дать ни взять - кукла-паяц, оборвавшая ниточки и выяснившая, что не может без них шевельнуться. Бормочет что-то бессвязное, и мне приходится наклониться, чтобы услышать злое и беспомощное «почему?!».