Женщина в белом (1992г.) - Коллинз Уильям Уилки - Страница 135

Занавес взвился, и опера началась.

Весь первый акт мы просидели на наших местах. Граф, поглощенный тем, что происходило на сцене и в оркестре, ни разу не оглянулся. Ни одна нотка из прелестной оперы Доницетти не ускользнула от его слуха. Он сидел, высоко вздымаясь над своими соседями, улыбался и с видимым удовольствием покачивал в такт своей огромной головой. Когда зрители, сидевшие около него, начинали аплодировать сразу же после какой-нибудь арии, не дожидаясь заключительных аккордов (как это всегда делает английская публика), он поглядывал на них с выражением мягкого протеста и слегка поднимал руку, вежливым жестом умоляя о тишине. Прослушав особенно красивые арии и речитативы или особенно нежные пассажи оркестрового аккомпанемента, проходившие без аплодисментов со стороны остальных зрителей, он поднимал свои мощные руки, затянутые в черные лайковые перчатки, и в знак восхищения чуть-чуть похлопывал ими друг о друга, как просвещенный знаток и ценитель Прекрасного. Временами бархатным шепотом он выражал свое одобрение. «Браво! Бра-а-а…» — как мурлыканье огромной кошки разносилось по зрительному залу. Ближайшие его соседи, простодушные приезжие провинциалы, всегда с восторгом взирающие на великосветское общество Лондона, начали следовать его примеру. Много раз за этот вечер взрывы аплодисментов в театре начинались с мягкого похлопывания рук, облаченных в черные перчатки. Ненасытное тщеславие этого человека жадно упивалось этим знаком признания его музыкального превосходства над окружающими. Широкое лицо его беспрестанно озарялось улыбкой. Он поглядывал вокруг, вполне довольный собой и своими ближними. «Да! Да! Эти варвары англичане учатся кое-чему у меня! Здесь и повсюду я, Фоско, главенствую над всеми!» — вот о чем говорило выражение его лица.

Первый акт кончился. Занавес опустился. Публика начала вставать с мест. Теперь я мог выяснить, знает ли его Песка.

Граф поднялся вместе со всеми и начал величественно обозревать ложи в бинокль. Сначала он стоял к нам спиной, затем медленно повернулся в нашу сторону, то поднося бинокль к глазам, то отводя его. В ту минуту, как он отвел его от лица, я обратил внимание Пески на графа Фоско.

— Вы знаете этого человека? — спросил я.

— Какого человека, друг мой?

— Вон того высокого, толстого человека, который стоит лицом к нам.

Песка стал на цыпочки и посмотрел на графа.

— Нет, — сказал профессор, — этого человека я не знаю. Он знаменит? Почему вы мне его показываете?

— У меня есть на это важные причины. Он итальянец, ваш соотечественник. Его зовут граф Фоско. Это имя вам знакомо?

— Нет, Уолтер. Я не знаю ни имени, ни самого человека.

— Вы уверены, что не знаете его? Посмотрите еще раз, посмотрите внимательно. Когда мы уйдем из театра, я скажу вам, почему мне это необходимо. Подождите, я помогу вам влезть сюда, — отсюда вам будет виднее, и вы сможете разглядеть его.

Я помог профессору стать на край помоста, на котором были расположены задние ряды партера. Теперь его маленький рост не мешал ему — он смог смотреть в партер поверх дамских причесок.

Худой, светловолосый человек со шрамом на левой щеке внимательно смотрел на Песку, когда я подсаживал его, и еще внимательнее стал смотреть на того, кого разглядывал, в свою очередь, Песка, — на графа. Наш разговор, возможно, долетел до его ушей и возбудил его любопытство.

В это время Песка усердно смотрел в повернутое к нам широкое, полное, улыбающееся лицо графа.

— Нет, — сказал Песка, — я никогда в жизни не видел этого толстяка.

В это время граф отвел глаза от лож и посмотрел в нашу сторону.

Глаза обоих итальянцев встретились.

За минуту до этого мне было ясно со слов Пески, что он не знает графа. Теперь же я был совершенно уверен, что сам граф знает Песку!

Граф знал его и, что было еще удивительнее, по-видимому, страшно его боялся! Нельзя было ошибиться в выражении лица этого злодея. Лицо его мгновенно исказилось, он побледнел до синевы, его холодные серые глаза исподлобья пытливо уставились на Песку, он окаменел от смертельного ужаса — и причиной тому был маленький Песка!

Худой человек со шрамом на щеке продолжал стоять подле нас. Впечатление, которое Песка произвел на графа, очевидно, заметил и он. Это был незаметный, корректный человек, он выглядел иностранцем, и его интерес к происходящему не был ни назойливым, ни откровенным.

Я, со своей стороны, был так поражен выражением, которое застыло на лице графа, и так не подготовлен к тому, что дело примет такой оборот, что пребывал в полной растерянности. Песка вывел меня из этого состояния, спрыгнув вниз.

— Как этот толстяк уставился на меня! — воскликнул он. — Может быть, он смотрит не на меня? Разве я знаменит? Откуда он знает, кто я, когда я не знаю, кто он?

Я продолжал наблюдать за графом. Когда Песка спрыгнул вниз, граф сделал движение в сторону, не спуская глаз с маленького профессора. Мне хотелось знать, как он поступит, если я отвлеку от него внимание Пески. Я обратился к профессору с вопросом, не найдет ли он своих учеников среди зрителей. Песка тут же поднес к глазам свой огромный бинокль и начал медленно поворачивать голову, разглядывая толпу и усердно разыскивая своих учеников.

Едва граф заметил, что Песка не смотрит больше в его сторону, он круто повернулся и скрылся в проходе среди прогуливающейся публики. Я схватил Песку за руку и, к его великому изумлению, потащил его за собой, стремясь пересечь путь графа прежде, чем тот достигнет главного выхода. Меня немного удивило, что худой человек опередил нас, ловко лавируя среди толпы, которая задерживала наше продвижение. Когда мы вышли в фойе, граф исчез, а вместе с ним исчез и незнакомец со шрамом.

— Идем домой! — сказал я. — Вернемся к вам, Песка. Мне необходимо поговорить с вами наедине, я должен немедленно говорить с вами.

— О святой боже мой! — вскричал профессор, крайне озадаченный. — В чем дело? Что случилось?

Я быстро шел вперед, не отвечая ему. Обстоятельства, при которых граф покинул театр, наводили на мысль, что его желание ускользнуть от возможной встречи с Пеской может повести его и к другим крайностям. Он мог ускользнуть и от меня, если решит уехать из Лондона. Мою встречу с ним нельзя было откладывать — необходимо было сегодня же повидать его. Меня беспокоила мысль и об этом незнакомце со шрамом, опередившем нас. По-видимому, он последовал за графом с каким-то определенным намерением.

Встревоженный всем этим, я решил как можно скорее рассказать обо всем Песке. Как только мы остались наедине в его комнате, я привел его в еще большее изумление, разъяснив ему, зачем мне нужен граф.

— Друг мой, но чем могу я помочь вам? — жалобно взмолился профессор, беспомощно простирая ко мне свои маленькие ручки. — Черт возьми! Чем я могу помочь, Уолтер, когда я даже не знаю этого человека?

— Он знает вас, он вас боится. Он ушел из театра, чтобы не встретиться с вами, Песка! У него есть какая-то причина для этого. Вспомните ваше прошлое, до вашего приезда в Англию. Вы покинули Италию «из-за политики», как вы мне сами сказали. Вы никогда не объясняли мне, что вы под этим подразумевали, я и сейчас ни о чем вас не спрашиваю. Я прошу только, поройтесь в памяти: нет ли какого-нибудь объяснения для внезапного ужаса, который охватил этого человека при виде вас?

К моему невыразимому изумлению, эти, с моей точки зрения, совершенно безобидные слова произвели на Песку такое же впечатление, какое сам он произвел на графа. Румяное личико моего приятеля мгновенно побледнело, и, задрожав, он отшатнулся от меня.

— Уолтер! — сказал он. — Вы не знаете, о чем вы просите!

Он прошептал эти слова, он смотрел на меня таким взглядом, будто я внезапно указал ему на какую-то серьезную опасность, подстерегающую нас обоих. Этот веселый, жизнерадостный, чудаковатый маленький человек в один миг так изменился, что я не узнал бы его, если б встретил на улице.

— Простите меня, если я неумышленно огорчил и встревожил вас, — отвечал я. — Вспомните, как жестоко пострадала моя жена от руки графа Фоско. Вспомните, что исправить это злодеяние я могу, только если в моих руках будет средство, чтобы принудить его к признанию. Все, что я сказал вам, Песка, я сказал ради нее. Я снова прошу вас простить меня. Мне больше нечего сказать.