Стопроцентно лунный мальчик - Танни Стивен - Страница 4

Никому не хочется на обратную сторону Луны. Там практически пустыня — ни домов, ни городов, ни поездов. Ничего нет. Горстка исследовательских станций, где трудятся немногочисленные ученые. Одно-единственное шоссе под номером ноль. Пастбища диких животных. Странные фермы, обслуживаемые роботами, потому что люди там жить не могут. Луна состоит из контрастов: на той стороне, что обращена к Земле, перенаселенность, урбанизация и неоновый блеск, на другой — темно, пусто, царство теней и страха. И еще тюрьма.

Если бы земная девочка его выдала, он уже был бы там.

Пора начинать дневные дела. Он стал искать во что бы одеться. Увы, любимая белая пластиковая куртка погибла. Он оставил ее валяться на полу вместе с прочими вещами. Откопал рубашку — мятую, но сравнительно чистую. Извлек из-под кровати скомканные брюки, всего однажды надеванные. Потом двадцать минут отыскивал пару одинаковых носков.

На цыпочках вышел в коридор, направляясь в ванную. Придется долго торчать под душем, пока смоешь с себя всю эту мазутно-бензиновую пакость.

Стараясь не шуметь, миновал родительскую спальню. Отец еще спал. Мама проснулась, лежала в постели и плакала. Это было привычно — она никогда ничего другого не делала.

Ее звали Барби. Она тоже была родом с Земли и всю жизнь проводила в слезах, не прерываясь ни на минуту. Иеронимус ни разу с ней не разговаривал. Если пробовал заговорить, она отворачивалась, вся сморщившись, заплаканная, бесконечно несчастная. Иеронимус много лет считал, что причиной всему ужасный закон — Постановление о карантине за номером шестьдесят семь, согласно которому родители стопроцентно лунных детей младше восемнадцати лет не имеют права покидать Луну. Иначе говоря, мама плачет из-за него.

Ринго не хотел, чтобы Иеронимус так думал.

— У мамы свои причины. Ты здесь ни при чем. Это не связано с тем, что мы живем на Луне. Она и на Земле была такая. И давно.

Однажды Иеронимус спросил:

— Пап, тебе не кажется, что ее нужно показать психиатру? По-моему, ей очень плохо.

Ринго пожал плечами, как делал всегда, если нужно было уйти от ответственности, — это он умел мастерски.

— Нет, — ответил он. — Она не очень страдает. Просто у нее сейчас трудная полоса в жизни.

Иеронимус не поверил отцу и пришел к вполне естественному выводу, что трудная полоса началась в тот день, когда он появился на свет.

Врач держал его вниз головой.

Еще прежде чем шлепнуть измазанного в крови и слизи младенца по попке, врач понял, что ребенок не совсем обычный.

Он поднял новорожденного повыше, посмотрел на сморщенное личико и сейчас же зажмурился, резко отвернувшись, как человек, внезапно оказавшийся на краю километровой пропасти.

Лицо его затуманилось. Вздох, исполненный неимоверной печали, подготовил всех присутствующих к тому, что им предстоит услышать.

— Мадам, — сказал врач, — ваш сын — стопроцентно лунный мальчик.

Барби и без того уже плакала, так что в ее поведении ничего не изменилось. А вот медсестра не сумела побороть любопытства.

— Как так? — воскликнула она, выхватив из рук доктора перевернутого младенца. — Дайте посмотреть…

Все произошло очень быстро. В такие мгновения реакция у всех бывает разная. Медсестричка, Окселендра Марлинь, оказалась совершенно неподготовленной, и врач позже винил себя, что не проинструктировал своих сотрудников на случай, если новорожденный окажется из этих.

Медсестра заглянула в крохотные, широко раскрытые глазенки и увидела… цвет, которому не существует названия. Не просто смесь других оттенков. Совершенно новый основной цвет.

Ее вдруг охватил неописуемый ужас. Показалось, что ее грудная клетка вдавилась внутрь, сминаясь, точно бумажный пакет. Кто-то забрал у нее ребенка. Медсестра упала на колени, упираясь ладонями в керамические плитки пола. Ей вдруг вспомнилась молитва, слышанная еще в детстве, и она запела.

Иисус и Пикси, славы час настал!

Пикси, Пикси, Божья фея,

Мчусь я сквозь огонь и воду

И разбитые обломки бешеных автомобилей.

Видит он цвет соленой крови,

Из очей его демоны взирают.

Смотрите! Глаза его привычный свет убивают…

Внезапно свихнувшаяся медсестра, прервав свою странную молитву, обхватила голову руками, пытаясь одолеть неподвластный рассудку страх, который заставил ее преклонить колени перед беспомощным младенцем. Что они понимают, все эти люди? Ведь они не видели его глаз! Казалось бы, нормальные глаза, и зрачки расположены как надо. А цвет… Одновременно страшно яркий и как будто из пустоты. Она подумала: вот что чувствует слепой от рождения, внезапно прозрев. Нет. Слепой бы понял. Скорее, так чувствует собака. Зверь, живущий в черно-белом мире, вдруг увидел разноцветную вспышку — и не способен охватить ее разумом. Совсем не похоже на желтый! Ни на синий, ни на красный не похоже нисколько! Ничего общего с зеленым, или с оражневым, или с фиолетовым! Новое! Новое!

Голова болела нестерпимо. Врач, другие медсестры — все стали нестерпимы. А ребенок… нестерпим бесконечно. Несущий свет, но свет этот — из бездны. Все вокруг него поблекло. Ужасные люди, столпившиеся возле ужасного младенца, превратились в тени, а потолок напоминал ведро с горючим. В ранней юности медсестра опалила ресницы и брови, заглянув в ведерко с горючим, которое неожиданно вспыхнуло, и сейчас, глядя в потолок, она думала: «Скоро ли оно опять загорится?» Увы, все уже сгорело, она увидела цвет, о котором шептались втихомолку, а она не знала, о чем речь, и никто не знал. Никто ни на Луне, ни на Земле понятия не имел, что это за цвет. Могли только прятаться от него. Делать вид, что его не существует. Не давать ему имени.

Она услышала голоса. Какие-то люди вошли в палату, и среди них один, высокий, она его знала, когда работала в операционной на сороковом этаже. В своем нынешнем состоянии она только различила знакомый голос и ощутила смутное доверие, когда человек подошел ближе. Возле него маячили еще какие-то люди. Он заговорил глубоким, низким голосом:

— Окселендра, Окселендра, дыши глубже, не делай резких движений. Это пройдет, Окселендра. Так бывает со всеми, в первый раз и каждый раз. Через минуту ты снова станешь самой собой, главное — дыши глубже. Воспоминание уже потихоньку слабеет, Окселендра, мозг не в состоянии удержать образ, который ему недоступен. Хочешь, я тебе расскажу, милая Окселендра, как я сам впервые увидел этот цвет? Приляг здесь на полу, вот так. Мне было двенадцать, а у моей сестры был приятель, очень жестокий, тоже из этих. Он надо мной подшутил: снял очки и заставил смотреть ему в глаза, и я увидел этот цвет и забился под стол. Дело было в ресторане. Кончилось все хорошо, я пришел в себя и пожаловался в полицию, и жестокого приятеля услали далеко-далеко…

Окселендра Марлинь сжалась в комочек под окном. Она уснула, и никто не решился ее потревожить.

Врач ушел. Барби по-прежнему плакала, и другая медсестра гладила ее по голове, что была прикрыта бумажной шапочкой, промокшей от слез. Щуря заплаканные глаза, Барби смотрела, как уносят прочь ее малыша. На него уже надели крошечные детские защитные очки.

Вдоль стен коридора тянулись бесконечные неоновые трубки. Примерно через каждые двадцать метров приходилось останавливаться — неон был Ринго не в новинку, но на Луне им явно злоупотребляли, так что иногда начинала кружиться голова. Ринго злился на себя за то, что не присутствовал при родах. Может, при нем Иеронимус как-нибудь все-таки родился бы нормальным, с карими или там голубыми глазами, и не пришлось бы вплотную столкнуться с чем-то огромным и неведомым. А он пропадал на своей проклятой работе. На датчиках гидродинамического преобразователя частиц как раз замигали красные лампочки. Если бы Барби и позвонила ему (а она не позвонила, она давно перестала общаться с кем бы то ни было), даже если бы он узнал, что у нее начались схватки, все равно не смог бы прийти.