Мастера американской фантастики - Желязны Роджер Джозеф - Страница 7

Они превратят это в рай.

Прибыл авангард, закованный в морозильные скафандры, установил по десяти Планетоизменителей в каждом полушарии, занялся бункерами для «холодного» сна в нескольких больших пещерах.

А следом спустились с песочного неба члены Декабрьского Клуба.

Спустились, и увидели, и решили, что это почти рай. Затем вошли в свои пещеры и заснули. Двадцать восемь тысяч Измененных по классу холодных миров (модификация для Алайонэла) уснули сном льда и камня, чтобы, проснувшись, унаследовать новый Алайонэл. И будь в этих снах сновидения, они могли бы оказаться подобными разговорам бодрствующих.

— Так тяжело, Санза…

— Да, но только временно…

— …Обладать друг другом и целым миром и все же задыхаться, как водолаз на дне моря. Быть вынужденным ползать, когда хочется летать…

— Нам века покажутся мгновениями, Джарри.

— Но ведь на самом деле это три тысячи лет! Ледниковый период пройдет, пока мы спим! Наши родные миры изменятся до неузнаваемости; вернись мы туда — и никто нас не вспомнит!

— Куда возвращаться? В наши камеры? Пусть все уходит, пусть изменяется! Пусть нас забудут там, где мы родились! Мы нашли свой дом — разве что-нибудь еще имеет значение?

— Правда… А наши вахты бодрствования и наблюдения мы будем нести вместе.

— Когда первая?

— Через два с половиной столетия — на три месяца.

— Что же там будет?

— Не знаю… Чуть холодней.

— Так вернемся и будем спать. Завтрашний день лучше сегодняшнего.

— Ты права.

— О смотри, зеленая птица! Как мечта…

Когда они проснулись в тот первый раз, то остались внутри здания Планетоизменителя. Бесплодные Пески — так назывался край, где они несли вахту. Было уже немного холоднее, и небо приобрело по краям розовый оттенок. Металлические стены Планетоизменителя почернели и покрылись инеем, но температура была еще слишком высокой, а атмосфера ядовитой. Почти все время они проводили в специальных помещениях Станции, лишь изредка выходя для забора проб и проверки состояния механизмов.

Бесплодные Пески… Пустыня и скалы… Ни деревьев, ни птиц, ни признака жизни.

Свирепые бури гуляли по поверхности планеты, которая упорно сопротивлялась действию машин. Ночами песчаные шквалы вылизывали каменные стены, а на заре, когда ветер стихал, пустыня мерцала, точно свежевыкрашенная, поблескивая огненными языками скал. После восхода солнца снова поднимался ветер и песчаная завеса закрывала солнечный свет.

Когда утренние ветры успокаивались, Джарри и Санза часто смотрели из окна на третьем этаже Станции — с их любимого места — на камень, напоминающий угловатую фигуру нормаформного человека, машущего им рукой. Они перенесли снизу зеленую кушетку и лежали, слушая шум поднимающегося ветра. Иногда Санза пела, а Джарри делал записи в дневнике или читал записи других, знакомых и незнакомых. И часто они мурлыкали, но никогда не смеялись, потому что не умели этого делать.

Как-то утром они увидели вышедшее из окрашенного йодом леса двуногое существо. Оно несколько раз падало, поднималось, шло дальше; наконец упало и застыло.

— Что оно делает здесь, так далеко от своего дома? — спросила Санза.

— Умирает, — сказал Джарри. — Выйдем наружу.

Они спустились на первый этаж, надели защитные костюмы и вышли из здания.

Существо снова поднялось на ноги и, шатаясь, побрело дальше. Темные глаза, длинный широкий нос, узкий лоб, по четыре пальца на руках и ногах, рыжий пушок…

Когда существо увидело их, оно остановилось и замерло. Потом упало.

Оно лежало, подергиваясь, и широко раскрытыми глазами следило за их приближением.

— Оно умрет, если его оставить здесь, — сказала Санза.

— И умрет, если внести его внутрь, — сказал Джарри.

Существо протянуло к ним руку… затем рука бессильно упала. Его глаза сузились, закрылись…

Джарри тронул его ногой. Существо не шевельнулось.

— Конец.

— Что будем делать? — спросила Санза.

— Оставим здесь. Скоро его занесет песком.

Они вернулись на Станцию, и Джарри описал происшествие в дневнике.

Как-то, уже на последнем месяце дежурства, Санза спросила:

— Значит, все здесь, кроме нас, погибнет? Зеленые птицы и поедатели падали? Забавные маленькие деревья и волосатые гусеницы?

— Надеюсь, что нет, — ответил Джарри. — Я тут перелистывал заметки биологов. Думаю, что жизнь может устоять. Ведь если она где-нибудь зародится, то сделает все, что в ее силах, чтобы не исчезнуть. Созданиям этой планеты повезло, что мы смогли поставить лишь двадцать установок. В их распоряжении три тысячи лет — за это время они сумеют отрастить шерсть, научатся дышать нашим воздухом и пить нашу воду. Будь у нас сотня установок, мы могли бы стереть их с лица земли. А потом пришлось бы завозить обитателей холодных миров с Других планет. Или выводить их. А так есть вероятность, что выживут местные.

— Послушай, — сказала она, — тебе не кажется, что мы делаем с жизнью на этой планете то же, что сделали с нами? Нас создали для Алайонэла, и наш миф уничтожила катастрофа. Эти существа появились здесь; их мир забираем мы. Все творения этой планеты мы превращаем в то, чем были сами, — в лишних.

— С той лишь разницей, — возразил Джарри, — что мы даем им время привыкнуть к новым условиям.

— И все же я чувствую, как все снаружи превращается вот в это. — Санза махнула рукой в сторону окна. — В Бесплодные Пески.

— Бесплодные Пески здесь были прежде. Мы не создаем новых пустынь.

— Деревья умирают. Животные уходят на юг. Но когда дальше идти будет некуда, а температура будет продолжать падать и воздух станет гореть в легких, тогда для них все будет кончено.

— Но они могут и приспособиться. У деревьев появляются новые корни, наращивается кора. Жизнь устоит.

— Сомневаюсь…

— Быть может, тебе лучше спать, пока все не окажется позади?

— Нет. Я хочу быть рядом с тобой, всегда.

— Тогда ты должна свыкнуться с фактом, что любые перемены причиняют кому-то страдания. Если ты это поймешь, не будешь страдать сама.

И они стали слушать поднимающийся ветер.

Тремя днями позднее, на закате, между ветрами дня и ветрами ночи, Санза подозвала Джарри к окну. Он поднялся на третий этаж и встал рядом с ней. На ее грудь падали розовые блики, тени отливали серебром; ее лицо было бесстрастно, большие зеленые глаза неотрывно смотрели в окно.

Шел крупный снег, синий на фоне розового неба. Снежинки падали на скалу, напоминающую угловатую фигуру человека, и на толстое кварцевое стекло. Они покрывали голую пустыню лепестками цианида, закручивались в вихре с первыми порывами злого ветра. Небо затянули тяжелые тучи, ткущие синие сети. Теперь снежинки неслись мимо окна, словно голубые бабочки, и затуманивали очертания земли. Розовое исчезло; осталось только голубое; оно сгущалось и темнело. Донесся первый вздох вечера, и снежные волны вдруг покатили вбок, а не вниз, становясь густо-синими…

«Машина никогда не молчит, — писал Джарри в дневнике. — Порой мне чудится, будто в ее неустанном рокоте я различаю голоса. Пять столетий прошло с, нашего прибытия, я сейчас один на Станции — решил не будить Санзу на это дежурство, если только не станет совсем невмоготу (а здесь очень тягостно). Она, несомненно, будет сердиться. Сегодня утром в полудреме мне показалось, будто я слышу голоса родителей; не слова — просто звуки, к которым я привык по телефону. Их наверняка уже нет в живых, несмотря на все чудеса геронтологи. Интересно, часто ли они думали обо мне? Я ведь никогда не мог пожать руку отцу или поцеловать мать… Странное это чувство — находиться один на один с гигантским механизмом, перекраивающим молекулы атмосферы, охлаждающим планету, здесь, посреди синей пустыни, Бесплодных Песков. А ведь, казалось бы, мне не следовало удивляться — я вырос в стальной пещере… Каждый день выхожу на связь с остальными Станциями. Боюсь, что порядком им надоел. Завтра надо воздержаться. Или послезавтра…

Утром выскочил на миг наружу без скафандра. Все еще смертельно жарко. Я набрал в грудь воздуха и задохнулся. Наш день еще далеко, хотя по сравнению с последним разом — двести пятьдесят лет назад — уже заметна разница. Любопытно, на что все это будет похоже, когда кончится? И что буду делать в новом Алайонэле я, экономист? Впрочем, пока Санза счастлива…