Великий лес - Ненацки Збигнев - Страница 12

– Это мой отец. Вот этот, в черной рамке. Умер, услышал Марын хрипловатый голос.

Сванссон посмотрел на дату газеты, которую выбросил в мусорный бак какой-то турист, потом сложил газету и спрятал в карман брюк.

– У тебя есть еще хотя бы доллар? – спросил он через минуту. – Я должен позвонить домой. Умер мой отец, а я его единственный сын. Он оставил мне фирму, и я должен ею заняться, потому что иначе все развалится.

Марын вытащил из брючного ремня последние две банкноты, которые оставил на случай большого голода.

Петер взял деньги и пошел в мотель, чтобы куда-то там позвонить. Его не было полчаса, & когда он вернулся, Марын уже знал, что перед ним другой человек.

– Завтра мне сюда пришлют деньги на дорогу домой. Мне очень жаль, но придется возвращаться.

Он сел рядом с Марыном, взял в руки гитару и запел ту самую балладу, которую пел всегда. Но Марыну показалось, что что-то в нем, в Марыне, разбилось навсегда. Он позволил бесстыдно себя обмануть. Он не путешествовал с Петером ни в какую «страну счастья», а только в страну иллюзий и детских мечтаний. На планету под названием Земля они не прилетели и У Вселенной, а родились тут, остались родными детьми этого шара, веками управляемого общими для всех законами. Это попросту было везение, что им позволили дольше, чем другим, остаться в детстве. Они могли бродяжничать вдоль автострад и считать, что «И ничто не разделяет, что они создают какой-то новый мир, наполненный дружбой и братством. Они были только сообществом чудаков, которому позволили существовать взрослые люди. О каждом из них в один прекрасный день вспомнит мир взрослых, какая-нибудь большая фирма, магазинчик, контора, какая-нибудь районная призывная комиссия, какая-нибудь отчизна. Тех, кто слишком глубоко ушел в мир сказок, где-то там ждала больница для наркоманов, полицейский, какая-нибудь тюрьма, какой-нибудь могильщик, который на деньги взрослых людей даст им дешевый гроб и потихоньку похоронит. Его и Петера одурманил поход по горам, но если сказать правду, то в них давно сидит грязь, потому что ни одна большая фирма не может существовать без грязных делишек, а он, Марын, тоже готовит себя к грязной профессии. Как он мог позволить обмануть себя до такой степени, что очутился на краю измены, вдруг вообразив, что Петер чистый, а он грязный и что он сможет пройти по жизни, охраняя свою душу от зла. Никогда больше он не позволит внушить себе, что существует борьба добра со злом. Добро просто переходит в зло, а зло переходит в добро. Кто-то должен быть плохим, чтобы у кого-то другого было впечатление, что он хороший. Не бывает цветов без кучи дерьма, не бывает бифштекса без убитого быка.

Утром они переселились в шикарные комнаты мотеля. Владелец, толстый турок, низко кланялся Петеру, хотел дать ему свою рубашку. Однако этого уже не требовалось, потому что вечером за Петером приехал автомобиль и привез чистые рубашки, костюм, галстук и даже парикмахера, который остриг его длинные волосы.

Петер предложил Марыну место в машине, но Марын отрицательно и молча покрутил головой. А когда машина увезла Петера, Марын выбежал за ней на автостраду и, грозя кулаком, крикнул: „Ты, сукин сын! Не отдал мне мои два доллара!“ Потом он две недели укладывал тротуарные плитки перед мотелем и за полученное вознаграждение смог уехать в сторону дома на шикарном автобусе. Несколькими днями позже, прежде чем пересечь границу своей страны, он тоже дал отрезать свои длинные золотые волосы и, вставая с парикмахерского кресла, с презрением на них наступил. Это был глупый жест, ведь его пострижение произошло в другом месте и не сейчас.

Дома он утаил историю с Петером. Но детектор лжи и очередные тесты, которым он подвергся, должно быть, открыли в нем какую-то новую черту или просто шрам от той трещины. Однажды его пригласил к себе человек, которого он считал своим начальником, посмотрел на него с каким-то новым интересом, а потом вручил паспорт и адрес магазина велосипедов на Дапперстраат, где требовался продавец. С этих пор он уже никогда не слышал баллады о правде, которую должен был принести ветер, и только теперь из-за шума леса ему показалось, что он снова ее слышит.

Однако это было недолго. В конце концов он заснул, все меньше чувствуя боль, пульсирующую в руке.

Его разбудил Хорст Собота, который принес на деревянном подносе завтрак – хлеб с маслом, яичницу и стакан молока. Увидев большое солнечное пятно, разлившееся посреди комнаты, Марын понял, что полдень уже миновал.

– За молоком для тебя я ходил в деревню, – похвастался Хорст. – Тебе нужны силы, Юзва.

– Ночью у меня, похоже, была температура. Мне показалось, что я понял язык леса. Я слышал в этом доме женский плач. Эта рана, видно, заживает не очень хорошо. Сейчас, наверное, у меня тоже температура…

Хорст задумался:

– Это хорошо, что лес начал с тобой разговаривать. Может, он скажет тебе больше, чем Изайяшу Жепе или мне.

Он заставил его съесть завтрак. Потом Хорст снова принес миску с водой, Марын насыпал в нее немного марганцовки. Собота снял бинт и промыл рану, которая немного нагноилась по краям.

– Все будет хорошо, – заявил Хорст. – Я был солдатом и много ран видел. Но ты, Юзва, не вставай сегодня с постели. Отдохни. Эта рана заживет на тебе, как на волке, потому что ты – плохой человек.

– Ты все время говоришь, что я плохой человек. Я не сделал тебе ничего плохого, – заметил Марын, снова ложась в постель.

– Это ты сам сказал мне, что ты плохой человек. Ты так думаешь о себе, и это самое важное. Лес добром не победишь. А ты уже второй раз победил лес.

– Да? – удивился Марын.

– Да, да, Юзва. Через зло, которое ты помог причинить одной женщине. Не спрашивай меня об этом. Пока набирайся сил.

Он открыл половинку окна, потому что в комнате было немного душно. Унес поднос с остатками завтрака, потом миску, наполненную фиолетовой водой, и грязные бинты. Больше он не вернулся – и Марын радовался этому. Мысли путались, он не мог сосредоточиться ни на чем. Через открытое окно он слышал, как во дворе Хорст Собота отдает кому-то приказы, а скорее всего самому себе: „Кобыле надо насыпать овса, а потом выпустить ее к озеру“. Лес шумел уже тише, речь его была неразборчивой, но на миг Марыну показалось, что он снова слышит тихий женский голос. Почему именно женский, а не детский или мужской? Только ли потому, что он ждал письма от Эрики, письма, которое все не приходило. Чего он мог ждать от этого письма? Что он ответил бы на ее письмо? Что ему хватило недель, проведенных в лесу, чтобы понять: на свете существует любовь и есть женщины, которые способны пойти за мужчиной даже в изгнание. А также – что есть такой род смелости, который граничит с трусостью. Ему стыдно было признаться, что он жаждал Эрики, ее тела, ее вида, ее голоса. Жаждал с большей силой, чем тогда, когда она была рядом. Теперь было слишком поздно, чтобы повернуть назад то, что произошло, если она искренне сказала ему, что кого-то полюбила. Может быть, они встретятся еще раз, когда Марын снова вернется к своей профессии, к неустанной погоне за кем-то и неустанному бегству от кого-то. Это даже хорошо, что он осознал свою трусость. В профессии информатора плохо работать, если не знаешь о себе всего. Ведь некоторые свои слабости можно спихнуть в подсознание. Это ничего, что потом подсознание кричит, как лес – голосом женщины, голосом десятков женщин, которых он отделывал без всякого удовольствия, поскольку женщины между одним и другим актом бывают болтливыми. Если по правде, то прошлой ночью не случилось ничего плохого. Только Хорст Собота вбил себе в голову, что Марын – плохой человек, потому что он в шутку сказал ему так о себе. Марын никогда не был плохим, хоть и совершал много плохого. А впрочем, может, то, что он делал, оставалось за границами добра и зла. К чертям, у него ведь была такая, а не другая профессия. И он любил эту свою профессию. Через открытое окно Марын услышал скрипучий старческий голос:

– Ты, Хорст, прикончил вязы в двенадцатом квадрате. Столько раз ты проклинал лес, что вязы засохли. Иди посмотри. Все. Ни один этой весной не ожил.