Со щитом и на щите - Димаров Анатолий - Страница 1

Анатолий Димаров

СО ЩИТОМ И НА ЩИТЕ

О книге и ее авторе

Автор этой увлекательной грустно-веселой книжки Анатолий Димаров, конечно, не похож на главного ее героя. Ныне он известный писатель, лауреат Государственной премии им. Т. Г. Шевченко, всеми уважаемый человек, любимец юных и взрослых читателей. Непослушные когда-то, буйные волосы поредели и поседели. Но все же… Озорные молодые глаза выдают его, как говорят, с головой. И вижу Анатолия Андреевича вихрастым пареньком, любопытным и непоседливым, всегда остро чувствующим любую несправедливость, всегда горячо и смело отстаивающим правое дело.

Родился Димаров в 1922 году в городе Миргороде на Полтавщине, в семье учителя. Судьба его до мелочей похожа на судьбы сверстников, сельских и городских ребятишек, хлебнувших немало горя в период своего «счастливого детства», однако ни в какое сравнение не шедшего с той воистину горькой чашей, которую довелось испить во время Великой Отечественной войны.

Это они, еще совсем зеленые юнцы, заслонили собой Родину от страшной, жестокой силы фашизма. Мало их вернулось с полей сражений, но вернувшиеся, засучив рукава, принялись отстраивать и украшать свой дом.

Анатолий Димаров, храбро воевавший и партизанивший, после демобилизации начал пробовать свои силы в литературе. Еще во время войны (в 1944 г.) были опубликованы его первые рассказы, позже вошедшие в книгу «Гости из Волыни». В украинскую литературу пришел талантливый и самобытный писатель. Его повести и романы снискали любовь и признание многих читателей нашей страны. Активно работает А. Димаров и на ниве детской и юношеской литературы — его перу принадлежат сборник рассказов «Через мостик», повести «Голубой ребенок», «Со щитом и на щите», сказки, фантастические повести.

В книге «Со щитом и на щите» рассказывается о ребятах предвоенных лет, об их радостях и огорчениях. Герои повести не избалованы жизнью. Нелегкими и непростыми были их детство и юность, опаленные пожаром начавшейся Великой Отечественной войны. Так жизнь сразу же заставляет их повзрослеть.

Повесть читается с неослабевающим интересом, потому что в ней ярко и выразительно нарисованы люди. Они живые, настоящие. Разве не взволнуют читателя бурные события в восьмом классе, разве проблемы школьников тех далеких лет не близки ученикам сегодняшней школы? Вопросы чести, справедливости, бескорыстной дружбы всегда актуальны.

Яркие, незабываемые личности — Толя и его младший брат Сережа, — образы учеников и учителей с их привычками, привязанностями и индивидуальными чертами характера волнуют, заставляют сопереживать, пристально следить за судьбой героев. Все произведение словно искрится от брызжущего с каждой страницы доброжелательного, я бы сказал, добросердечного юмора, иногда веселого и задиристого, а иногда мягкого и грустного.

Настоящая, хорошая книга!

Николай Шевченко

Мы поступаем в восьмой класс

— Вот ты у меня уже и взрослый! — Мама заботливо поправляет на мне воротничок рубашки и пытается пригладить мои всегда торчком торчащие волосы.

— Совсем, совсем взрослый!

Где-то в самой глубине души у мамы теплится надежда, что однажды погожим утром откроет она глаза и увидит меня взрослым. Степенным и солидным — ну, таким, например, как Павел Степанович. Тот самый Павел Степанович, что недавно изрек:

— Ступай на место! Ты никогда не будешь математиком!

По правде говоря, и другие учителя время от времени выражали твердую уверенность, кем я не буду. Если верить их словам, то я абсолютно не способен овладеть ни одной из существующих для нормальных людей профессий. Не быть мне ни географом, ни писателем, ни инженером, ни историком, — это они знали. Одного лишь не ведали: кем же я стану…

— Давай присядем перед дорогой!

Мама задумчива и немного печальна. Бледные тени усталости лежат на ее губах, мелкими морщинками сгущаются в уголках глаз. «Сколько же лет моей маме?» — впервые задаю себе вопрос, над которым никогда до сих пор не задумывался. Мне всегда казалось, что мама будет жить вечно.

Хотя мне давно известно, что Земля вертится вокруг Солнца, однако подсознательно все еще уверен в том, что весь окружающий мир вращается вокруг мамы. Значит, мама никак не может умереть, потому что тогда придет конец всему свету.

Вчера вечером мама долго вычесывала из моей головы «остатки летних каникул». Толстый роговой гребешок аж трещал. Я поминутно хватал маму за руки, а она сердилась и говорила, что в моих волосах разве только граблями грести.

— Боже мой, и репьи у него! Ты что, все лето на голове ходил?

Потом мама луговой водой вымыла мою голову, зачесала назад волосы и заставила на ночь повязаться косынкой. А когда я посмотрел утром в зеркало, то едва удержался, чтобы не плюнуть от отвращения: большущий лоб, торчком уши и волосы прилизаны, будто у какой-нибудь девчонки.

Чтобы я в этаком виде на улице появился? На глазах всего честного народа?

Опасливо, чтобы мама не заметила, послюнив ладонь, старательно лохмачу волосы.

— Ну что же, сынок, пошли.

Мама поднимается, внимательно оглядывается вокруг, словно не мне, а ей предстоит распрощаться с домом, где все такое родное и привычное. И изрезанный, исковырянный, залитый чернилами трудяга-стол, за которым так часто мы собирались втроем: мама, я и Сергейка. И скамьи на мощных дубовых ножках: если уж они выдержали все происходившее в отсутствие мамы и до сих пор не сломались, то, значит, какой-то неведомый столяр смастерил их действительно не за страх, а за совесть. И печь — кормилица и поилица, источник тепла и покоя, без которой неизвестно как бы мы и жили. И щербатые чашки и тарелки, и обкусанные деревянные ложки, которыми так хорошо есть, а еще лучше драться — конечно, когда не видит мама. И пузатый комод, облупленный и весь потрескавшийся: он чем-то напоминал старого-престарого человека, давно зажившегося на свете; часто по ночам, в полудремоте, я слышал, как комод потихоньку кряхтел и постанывал. И до самой ручки размочаленный веник, что не раз танцевал на наших спинах — моей и Сергейки. И ведра, до блеска изнутри полуженные родниковой лесной водой, и вытертые нашими спинами стены, и оконные рамы, и двери, — сегодня все это прощается со мной перед дальней дорогой.

У меня почему-то начинает пощипывать в носу, и я, наклонив голову, тороплю маму:

— Так мы пойдем или как? — И снова спрашиваю: — Ты сумочку не забыла?

Дело в том, что в черной клеенчатой сумке лежит мое свидетельство об окончании семилетки. В нем не такие уж и плохие отметки, хотя мама постоянно твердит, что они могли быть значительно лучше. Я вполне с нею согласен, что могли бы, однако не моя в том вина: ведь не я же все эти оценки выставлял!

— Если бы ты старательней учился…

Ха, старательней! Куда еще старательнее, если мне до сих пор кажется: все семь лет я только то и делал, что погибал над учебниками и тетрадками.

— …Ты был бы таким же круглым отличником, как Оля Чровжова.

Так и знал! Никак мама не может понять, что я парень, мужчина, а не какая-то зубрила-девчонка, которая только и знает — пальцы в уши, нос в учебник.

— Зато она имеет только очень хорошие оценки, — возражает мама, — и уж кого-кого, а ее обязательно примут в восьмой класс. А вот если ты не поступишь…

Теперь мне все ясно: мама просто-напросто боится, что я не закончу среднюю школу. Тогда прощай среднее образование, которое она так мечтает дать своим сыновьям.

— Ну, если не примут — что ты станешь делать?

— Поступлю в ФЗУ. Ванько ведь поступил.

Признаться, кому-кому, а Ванько я очень завидовал. Ему уже выдали форму, да какую: шинель, картуз и ремень с большой пряжкой. Когда Ванько впервые появился в ней на улице, все мы обалдели. А Ванько еще похвалялся: