Судак - Некрасов Виктор Платонович - Страница 5

В коноваловской хате, самой просторной и удобной, праздновалась годовщина вступления Вергасова на должность командира батальона. На торжество приглашены были даже командир полка, замполит и начальник штаба. Они, правда, посидели недолго: у майора Филиппова, съевшего что-то жирное, начался обычный приступ печени, и замполит увел его, а начальника штаба вызвали срочно по телефону, и он больше не вернулся.

Осталась одна молодежь: комбат-1, хохотун-сибиряк Платонов, знаменитый на весь полк тем, что после бани всегда выбегал на снег; маленький, похожий на цыгана Хейломский – командир второго батальона; командиры рот, за исключением Ильина – он дежурил по батальону, – и человек пять командиров взводов.

С уходом начальства стало проще и веселей. Скинули ремни, а затем и гимнастерки, затянули «Хмелю», «йихав козак на вийноньку», «По долинам и по взгорьям», а когда надоело петь, начали бороться, делать стойки, мосты и, упершись на углу стола локтями, с налитыми кровью лицами пытались отогнуть друг другу руки. Коновалов, не упускавший любого предлога, чтобы показать свою мускулатуру, снял майку и даже в минуты отдыха принимал напряженные позы, которые наиболее выгодно показывали его лятусы, бицепсы и грудные мышцы.

Потом пошли купаться – ночь была теплая и лунная – и Вергасов с Коноваловым плавали наперегонки, ныряли, фыркали, брызгались; Платонов, закинув руки за голову, лежал без движения на воде, выставив свой громадный живот, и говорил, что может так даже спать; Хейломский изображал, как плавают женщины, гребя сразу двумя руками и шумно хлопая ногами по воде. Одним словом, веселились вовсю.

Часам к двенадцати все устали и постепенно разбрелись по домам. Вергасов пошел ночевать к Коновалову. Они разделись, стали укладываться, и оказалось, что ни тот, ни другой спать не хотят.

– Может, еще по маленькой?

Коновалов подошел к столу и налил по полстакана.

В окно постучали.

– Кто там?

– К вам можно, товарищ капитан? – донесся снаружи голос Ильина.

– Заходи.

В сенях хлопнула дверь, что-то упало, закудахтала курица. Наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку, вошел Ильин.

– Чего там? – недовольно спросил Вергасов.

– Из «Гранита» звонили.

– Ну?

– К семи ноль-ноль к тридцать первому вызывают.

– И это все?

– Все.

– И для этого вы специально пришли?

– Да.

Вергасов протяжно свистнул и отодвинул ногой стоявший у стола табурет.

– Садитесь-ка, раз уж… – и не закончил.

Ильин снял пилотку и сел.

– Водку пьете?

Ильин пожал плечами.

– Я ж дежурный, товарищ капитан…

Вергасов потянулся за бутылкой.

– Ничего, я разрешаю. Сегодня разрешаю.

Вергасов налил, и Ильин, не отрываясь, выпил весь стакан.

У него выступили слезы, и, чтобы скрыть их, он низко наклонился над тарелкой. Коновалов весело рассмеялся.

– Сильна, брат?

– Сильна… – с трудом ответил Ильин, поперхнулся и вдруг закашлялся. Кашлял он долго, всем телом, и на лбу у него надулись жилы. Коновалов перестал смеяться и смотрел на него с удивлением и даже с интересом.

– Ты что, болен? А?

Ильин махнул рукой.

– Не в то горло попало. Бывает…

Коновалов снял со стены кобуру, вынул оттуда наган – он презирал пистолеты и свой старенький наган не менял ни на что, – уселся на кровати, поджав ноги, и, сказав: «Оружие прежде всего любит чистоту», – начал его разбирать.

Вергасов доедал винегрет. Ильин сосредоточенно ковырял ножом край стола. Руки у него были большие, белые, с длинными красивыми пальцами и тонкими, совсем не мужскими запястьями.

– Вы играете на скрипке? – неожиданно спросил Вергасов.

– Нет. – Ильин как будто удивился.

– А я думал, играете.

– Нет, не играю.

– На чужих нервах только, – откликнулся с кровати Коновалов и рассмеялся.

– А кем вы до войны были? – спросил Вергасов.

– Ихтиологом.

– Кем?

– Ихтиологом. Ихтиология – это наука о рыбах.

– О рыбах? – задумчиво сказал Вергасов. – Институт, значит, кончали?

– Кончал.

– А мне вот не пришлось… Все с винтовкой больше…

– Успеете еще, – улыбнулся впервые за все время Ильин, посмотрел на висевшие на стене голубенькие ходики и встал.

– Я пойду, товарищ капитан. Пора.

Вергасов потянул его за рукав.

– Успеете еще. Садитесь.

Вергасов исподлобья взглянул на Ильина и неожиданно почувствовал, что ему хочется с ним разговаривать. Он был в той приятной стадии опьянения, когда хочется разговаривать – не петь, не буянить, не показывать свою силу, а именно разговаривать. Причем, как это ни странно, именно с Ильиным. Он не понимал этого человека, не понимал, как, чем и для чего тот живет. Молчаливость и замкнутость Ильина он принимал за гордость, неумение – за нежелание или скорее даже за лень, застенчивость – за презрение к окружающим, – в общем, он не понимал его да, по правде говоря, не очень до сих пор и интересовался им. Теперь же в нем заговорило любопытство. Подперев рукой голову – она стала вдруг тяжелой и не хотела сама держаться, – он смотрел на Ильина, на его длинное, почему-то всегда усталое лицо, на большой, с залысинами, от которых он казался еще большим, лоб, на его белые, с длинными пальцами руки. И Вергасову захотелось сказать что-нибудь приятное этому человеку, не слыхавшему от него до сих пор ни одного теплого слова – только замечания и указания. Сидит вот и бумажку какую-то на мелкие клочки рвет.

– Вы откуда родом? А? – спросил он, не зная с чего начать.

– Из Ленинграда, – не подымая головы, ответил Ильин.

– Красивый город. Я там был. В тридцать девятом году, когда на Финскую ехал. Очень красивый город, ничего не скажешь.

– Красивый, – подтвердил Ильин.

– Один только день был. Петропавловскую крепость, Невский проспект видал. И коней этих знаменитых. Забыл, как тот мост называется.

– Аничков мост.

– Красивые кони. Здорово сделано. Совсем как живые.

– Красивые… – согласился Ильин, сгребая разорванные клочки бумаги в кучку на край стола.

Оба помолчали. Коновалов протяжно зевнул.

– Я, кажется, спать буду, капитан. Не собираешься?