Когда я был произведением искусства - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 18

Распахнув двери, я закричал, перебивая их:

— Это правда. Я пью.

Они оба замолчали и смерили меня злыми взглядами. «Что он лезет не в свое дело?», казалось, читал я их мысли. Первым опомнился Фише, который торжествующе крикнул:

— Ну вот, видите!

Зевс лишь пробормотал в ответ:

— Но это невозможно. Где он мог раздобыть спиртное?

— Вам нужно просто лучше приглядывать за ним.

— Он сидит здесь на одном месте, да и денег у него нет.

— Может быть, сообщники среди слуг…

— Среди моих слуг? Нет, это исключено.

— И все же…

— Я сам каждую ночь краду бутылки в столовой, — резко сказал я.

И вновь ощутил, что мои слова словно прерывают течение их мыслей.

— Час уже поздний, — произнес наконец Зевс. — Идем, мы проводим тебя в твою спальню.

Доктор Фише уложил меня в кровать. Я принялся говорить о том, что снедает мою душу, о моих сомнениях, страхах, волнениях. Я говорил без устали. Слова легко и покорно ложились на мои уста, отражая малейшие нюансы моих ясных мыслей. Меня охватывало легкое опьянение тем, как я выражал то, что накипело в моей душе, как я старался определить, кто же я на самом деле.

Кивая, словно сиделки у изголовья больного, Зевс и Фише с безутешным видом слушали мою пламенную речь. Через час, не выдержав, Зевс-Питер-Лама схватил Фише за локоть.

— Это невыносимо. Надо что-то предпринять.

— Я дам ему успокоительное.

— Не стоит, мне уже лучше, — робко произнес я. — Мне просто нужно было выговориться.

Проигнорировав мое возражение, доктор Фише достал свой огромный ветеринарный шприц и сделал мне укол.

По моему телу прокатилась благостная волна. Я замолчал. Я плавал в пучине наслаждения. И сомкнул веки, чтобы расслабиться еще сильнее. Я не спал, но меня, словно поплавок, болтающийся на волне, то относило, то прибивало к беседе, которую продолжали между собой Зевс и доктор Фише.

— Вот видите, Фише, вы не хотели мне верить: ему следовало сделать лоботомию. Надо было выскрести все его мозги, максимально избавить его от всего человеческого. Сведенный к вегетативному состоянию, он оставил бы нас в покое. У овощей нет ни мыслей, ни пороков!

— Порок — свидетельство человечности.

— Так зачем же вы удержали меня тогда, во время операции?

— Потому что мне показалось крайне опасным, с учетом тех серьезных процессов по восстановлению функций организма, которые ему пришлось бы перенести, предпринимать хирургическое вмешательство в мозговые полушария. Его сила воля, тяга к успеху, позволила ему довольно быстро прийти в себя. Лишенный мозгов, он не продержался бы на своей инаугурации. А может быть, даже и не выжил бы.

— Так или иначе, теперь ему следует сделать лоботомию.

— Вы же сами понимаете, что еще в течение нескольких месяцев его чрезвычайно опасно подвергать хирургическим операциям.

— Но этот кретин запорет мне всю работу со своими душевными волнениями. Смотрите, как его уже изуродовало злоупотребление алкоголем. Он же разрушает мое творение. Несмотря на все, что я сделал для него, он постоянно надоедает мне своими невыносимыми перепадами в настроении: то он погружен в полную печаль, то он как самец набрасывается на своих подружек.

— Печаль — другое свидетельство человечности.

— Скоро приближается выставка в Токио. Он мне нужен в отличной форме.

— Я могу облачить его в химическую смирительную рубашку.

— Что это еще такое?

— Умелая смесь успокоительных и тонизирующих препаратов. С правильной дозировкой вы превращаете человека в счастливого идиота.

— Отлично. Почему вы раньше этого не предлагали?

— Потому что действие этого препарата имеет непродолжительный эффект… Мозг довольно быстро привыкает к нему, и, в конце концов, вы получаете обратный эффект: несчастный вновь впадает в депрессию.

— Во всяком случае, это позволит нам выиграть время.

— Мы полностью излечим его лишь после того, как отнимем у него душу.

— Душу? Вы говорите как священник, Фише! Что, по-вашему, душа существует?

— Увы. Это — рана, которая всегда кровоточит и никогда не заживает. От нее можно избавиться, только Избавив человека от жизни.

Слышал ли я это наяву? Действительно ли такая беседа состоялась или она явилась мне в навязанном уколом кошмаре?

Я проснулся с тяжелой головой, в которой летали обрывки фраз, терзавших мой ум и обострявших и без того гнетущую меня тоску. Я решил, что спора между Фише и Зевсом-Питером-Ламой не было, что он возник в моем воспаленном, богатом на воображение мозгу. Разве возможно, вообще, чтобы сознание пробило себе дорогу среди густого тумана мощного снотворного? Разве мог я физически слышать то, что происходило у моего изголовья? Нет. Я становился врагом, причем самым злейшим, самому себе. Если я хотел продолжать жить в качестве Адама бис, мне нужно было не только избавиться от мании преследования, но и вылечиться от своих страхов.

Поэтому, когда Зевс-Питер-Лама появился на пороге моей спальни, я встретил его с приветливой улыбкой.

— Добрый день, мой Благодетель.

— Добрый день, Адам, как ты себя чувствуешь?

— Я в отличной форме.

— Прекрасно. Это сейчас нам просто необходимо. Я хочу, чтобы ты был абсолютно здоров к выставке в Токио.

— Токио?

— Я тебе потом подробнее расскажу.

Название японского города бешено завертелось в моей голове: не его ли я слышал в своем кошмарном сне?

Зевс-Питер-Лама раскрыл мою ладонь и вложил в нее несколько желатиновых капсул.

— Держи. Для того, чтобы твое здоровье было на высоте, советую тебе принимать эти витамины.

— Витамины?

— Почему ты повторяешь за мной каждое слово? Ты в эхо играешь? Проглоти и запей стаканом воды.

Я стоял не шелохнувшись. Так значит, я на самом деле слышал прошлой ночью…

— Чего ты ждешь?

Привыкший к тому, что его приказы исполняются быстро и беспрекословно, Зевс-Питер-Лама в нетерпении топнул ногой.

Чтобы отвязаться от него, я сделал вид, что проглотил лекарство. Ему явно хотелось дождаться, когда наркотик начнет действовать, но затем, видя, что реакция сразу не наступает, он покинул меня, пробурчав на прощание, что скоро зайдет.

Что мне было делать? Первой мыслью — бежать. Однако мы жили на острове, и поскольку теперь, благодаря стараниям Зевса-Питера-Ламы, меня знала каждая собака, я, конечно, буду схвачен и возвращен хозяину, не успев уйти далеко от дома. Разумнее было бы выждать время и все хорошенько обдумать, а пока продолжать демонстрировать свое хорошее настроение, притворяясь, что «химическая рубашка» усмирила меня.

Я внезапно почувствовал дикое желание убежать, остаться наедине с собой. Выскочив в сад, я побежал вдоль кирпичного забора. Пусть я не мог совершить побег, по крайней мере, я должен был позволить себе хотя бы прогулку в одиночестве. Пробираясь сквозь кустарник, я наткнулся на дверь в стене, запертую на тяжелые засовы. Не без усилий сдвинув их, я отпер массивную железную дверь и, обретя свободу, зашагал по пустынной дороге.

Я шел легкой походкой в беззаботном ожидании, куда выведет меня эта дорога. У меня не было желания ни потеряться, ни спрятаться. Я просто шел по дороге, которая могла вывести меня обратно.

Тропинка поначалу петляла через выжженные на солнце густые заросли кустарника, который затем вдруг резко оборвался, открыв вид на пляж, шагнувший, благодаря отливу, далеко в море и терявшийся слева и справа за линией горизонта. Нежно-бежевый, невероятно мелкий песок хрустел у меня под ногами. И вдали — силуэты, которые выхватил мой взгляд.

Я зашагал к видневшимся вдалеке неясным очертаниям.

Мольберт стоял на песке, поддерживаемый веревочками, которые цеплялись за лежавшие рядом тяжелые камни.

Перед мольбертом — мужчина и женщина. Он сидит. Она стоит. Они смотрели на представший перед ними мир — небо, море, облака, чайки — через окно холста. Не догадываясь, что они сами составляют чудесную картину благодаря благородству их осанки, их отрешенному взору, позе, в которой застыли их тела, — она стояла сзади него, положив руки на его плечи, — они пристально всматривались в квадратную сущность холста, к которому стремилась вся вселенная, чтобы застыть там в указанном художником порядке. Казалось, что они терпеливо ждали, когда картина сама нарисуется на холсте.