Когда я был произведением искусства - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 16

На краю моей кровати сидел Зевс-Питер-Лама и внимательно смотрел на меня.

— Мне следовало отрезать тебе язык.

Я пропустил мимо ушей его замечание и, с наслаждением предаваясь воспоминаниям минувшей ночи, блаженно улыбался восходившему солнцу.

— Мелинде никогда в жизни не было так страшно, — упрямо твердил он.

— Но у нее никогда в жизни и не было такой ночи.

— Это точно, — усмехнувшись, сказал Зевс. — Когда она отошла от испуга, опрокинув парочку рюмок и заглотнув успокоительное, то подтвердила мне чудодейственные свойства сономегафора.

Он потрепал мне бок — таким жестом хозяин хвалит свою лошадь.

— Даю голову на отсечение, что она в эту минуту названивает всем своим подружкам, чтобы поделиться радостью от плотских утех.

Нахмурив брови, он рассматривал мое лицо, которое светилось удовлетворением пресыщенного самца.

— Ну что, доволен собой?

— В общем, да.

— И ты ничего не соображаешь?

Он в ярости катапультировался с кровати и в бешенстве принялся ходить взад-вперед по комнате.

— Это я вчера вечером осчастливил Мелинду, а не ты.

— Вы, наверное, заблуждаетесь.

— Ты полный идиот! Это мое изобретение, сономегафор, заставил ее взметнуться на седьмое небо.

— Вы слегка преувеличиваете…

— Ты раньше слышал, чтобы женщины так кричали под тобою? Не лги себе. Не хочешь ли ты убедить себя в том, что Мелинда хоть минуту провела бы с тобой до того, как ты стал Адамом бис? И вообще, у тебя были-то женщины раньше?

Мне нечем было крыть.

— Вот так! Это мой гений привел в восторг Мелинду вчера вечером. Это сделал я и только я.

— Но все же с ней в постели был я…

— Нет. Ты был там и всё же то был не ты. Доказательство — она исчезла, как только ты вновь стал самим собой.

— Когда я заговорил?

— Да, несчастный! А ведь я тебе сколько раз втолковывал, чтобы ты молчал. Как только ты открываешь рот, ты выдаешь свои мысли и тем самым выдаешь себя прежнего. А я не могу это контролировать. И это абсолютно мне не интересно. Впрочем, ты сам мог убедиться, какие от этого могут быть последствия.

Охваченный смятением, я уже не был уверен в своем счастье.

— Мелинда еще вернется?

— Если будешь молчать, да.

— Буду.

— Вставай, собирайся. Пора завтракать.

Когда дверь за Зевсом захлопнулась, я еще несколько минут понежился в постели — где найдешь лучшее место, чтобы перебирать в памяти приятные воспоминания. Затем приступил к своему туалету, каждое утро отнимавшему у меня добрый час с тех пор, как Зевс внес столько сложностей в мой организм. Покончив с этим, я открыл платяной шкаф и вдруг словно оказался в грезах, которые только что переживал: все полки были пусты, все мои вещи исчезли. Чтобы успокоиться, я закрыл дверцы шкафа и громко засмеялся — сейчас я проснусь и все будет на своих местах. Я снова приоткрыл шкаф: ничего! Ни верхней одежды, ни нижнего белья! Не осталось ни малейшей тряпки, чтобы прикрыть мое тело.

Решив, что прислуга что-то перепутала, я завернулся в простыню и отправился в крыло дома, предназначенное для челяди.

— Вы забыли принести мне белье, — заявил я, входя в комнату, переполненную прачками.

Ко мне подошла главная кастелянша с блеклым, серым, изношенным лицом, которое явно требовало стирки.

— Господин Лама распорядился, чтобы вы больше не носили никакой одежды.

— Что-о-о?

— И он приказал забрать у вас все простыни.

Решительным жестом она сорвала с меня импровизированное платье. Остальные женщины прыснули со смеху. Покраснев из-за своей наготы, я бросился назад, к спальне, однако та оказалась запертой на ключ.

Поскольку дом был переполнен слугами, я решил укрыться в саду. Может, мне удастся стащить полотенце у бассейна? Однако, сделав несколько шагов, я услышал плеск, смешанный с хохотом: в бассейне купались красотки. Я свернул с дорожки, чтобы укрыться в лабиринте самшитового кустарника.

Я долго бродил вдоль высоких зеленых стен и, осознав наконец, что заблудился, — не правда ли, самый лучший способ спрятаться от людей? — без сил опустился на каменную скамью, чтобы выплакать свою печаль. В тихой тени буйной зеленой растительности я мог дать волю своим чувствам. Неужели Зевс рассматривает меня лишь как какое-то животное? Значит, отныне ничто не принадлежит мне? Ни мои половые органы? Ни мои желания? Ни моя стыдливость?

— Это я логичен, мой юный друг, а не ты.

Как он догадался, где я нахожусь? Он присел рядом со мной, опираясь на палочку пальцами, унизанными кольцами, и под его усами сверкнула украшенная драгоценными камушками улыбка.

— Твои страдания будут продолжаться, пока ты не перестанешь носиться как с писаной торбой со своими чувствами, со своим так называемым личным мнением. Доверься полностью мне, и все пойдет как надо.

— Я не хочу жить голым, — произнес я голосом, который душили рыдания.

— Прежде всего, оставь эту привычку говорить «я хочу», «я не хочу». Твоя воля больше не имеет никакого значения, она должна полностью раствориться в полной покорности. Только моя воля, только мои желания, только желания твоего создателя имеют значение. К чему раньше привели тебя эти «я хочу»? К мысли о самоубийстве! Если бы не я, если бы ты не получил от меня другого предложения, ты бы давно кормил рыб и не был бы знаменит на весь мир.

— Но вам не кажется, что жить постоянно голым — и дома, и в парке, — это уж слишком. Даже собака, и та имеет право на ошейник.

— Ошейник надевают на собаку, чтобы она не потерялась среди других, чтобы каким-то образом отметить ее. А ты весь целиком несешь на себе отметку твоего мастера.

— Хуже, чем скотина…

— В тысячу раз лучше: настоящий шедевр… Ты думаешь, что статуи Праксителя кочуют из музея в музей в трусиках? Или Давид Микеланджело стыдливо прикрыт стрингами,?

Этот аргумент затронул мое сердце: я не смотрел на мое положение под таким углом. Зевс, почувствовав, что удар был нанесен прицельно, продолжал с жаром возмущаться:

— Ты что, считаешь, что мне стыдно за свое творение? Ты думаешь, мне есть что скрывать в тебе? Нет, в тебе все совершенно, и я желаю показывать тебя целиком.

Я был польщен. Слушая восторженную речь Зевса, я мало-помалу приходил к выводу, что утром просто неправильно интерпретировал похищение своей одежды.

— Ну, если так посмотреть… — задумчиво произнес я.

— Мой юный друг, только одна вещь пойдет тебе на пользу: отказ от всяких мыслей.

— Вы считаете, что я на это способен?

— Я, в первую очередь, считаю, что это просто бесполезно.

Встав со скамьи, он сделал мне знак следовать за ним и уверенно повел за собой по разработанному лично им лабиринту.

— Отчего ты страдал, когда я тебя встретил? Оттого, что обладал сознанием. Для того, чтобы излечить тебя, я предложил тебе стать предметом, предметом искусства. Стань же им полностью. Повинуйся мне во всем. Покончи со своим «я». Мой ум должен прийти на смену твоему.

— То есть вы хотите, чтобы я превратился в вашего раба?

— Нет, несчастный! Раб — этого тоже недостаточно! У раба есть сознание! Раб всегда жаждет освобождения! Нет, я хочу, чтобы ты стал еще ниже раба. Наше общество организовано таким образом, что лучше быть вещью, чем мыслящей личностью. Я хочу, чтобы ты стал моей вещью. Только тогда ты наконец обретешь счастье! И погрузишься в полную нирвану.

— Я начинаю думать, что, возможно, вы правы…

— Я всегда прав.

Выйдя из лабиринта, мы, продолжая болтать, направились к террасе. По пути мы встретили немало слуг, и я, сам того не замечая, вдруг свыкся с тем, что разгуливаю нагишом. «Разве Давид Микеланджело стыдливо прикрывает себя стрингами?», — твердил я себе каждый раз, когда ловил стеснительные взгляды тех, кто попадался нам на пути.

— Я очень горжусь тобой, — доверительно сказал мне Зевс.

Меня обуяла настоящая радость, теперь я знал, кто владеет истиной в последней инстанции. Отныне я буду доверяться не своим мыслям, а мыслям моего Благодетеля. К тому же, жизнь моя станет от этого лишь проще.