Перстень Борджа - Нефф Владимир - Страница 3

В таком духе пан Войти рассуждал довольно долго, и умно, и здраво, что ни слово — то перл мысли, предусмотрительности и зрелого опыта, и только когда заметил, что лицо Петра перекосилось то ли от скуки, то ли от отчаяния, остановил поток своих неопровержимых доводов и уже спокойно спросил:

— А где эта твоя проклятая штука с весьма ценным содержимым может у нас быть спрятана, как по по-твоему? Можешь ты мне хоть это сказать?

— Под порогом двери, ведущей в башню «Забвение» — ответил Петр. — Дорогой пан Войти, из всего, что вы мне наговорили, я принял к сведению лишь ваше обещание позволить мне поискать эту штуку с очень ценным содержимым. Очень вас прошу, не будем медлить, не стоит терять время.

— Погоди, мне нужно все как следует взвесить, — сказал пан Войти, раскуривая трубочку. — Твои последние слова кажутся мне еще одной тяжкой бессмыслицей. О какой двери в башню «Забвение» ты говоришь? В «Забвении» ведь нет ничего, что можно назвать входом, в нее попадаешь через дыру, которая проделана высоко над землей, так что приходится приставлять лестницу.

— Все это мне прекрасно известно, — сказал Петр. — Жаль только, что дыра, о которой мы говорим, скрыта за железной дверцей. Очень прошу, не доводите меня до сумасшествия, чтоб я не попытался выломать эту дверцу голыми руками.

Пан Войти, насупившись, еще какое-то время пребывал в раздумье, пуская дым, и только потом, окончательно убедившись, что с Петром совершенно невозможно договориться разумно, вздохнул и, опираясь руками о скрипящий и потрескивающий стол, поднял свое мощное тело.

— Ну что ж, кто хочет идти неведомо куда — пусть идет, — сказал он. — Потому как — насколько я тебя знаю — ты не дашь мне покоя и не перестанешь злиться, пока собственными глазами не убедишься, что там ничего нет, а до тех пор нам не удастся ни выпить как следует, ни поговорить.

После этого оставалось лишь достать ключ и палицу, долото и лесенку, по которой в мрачные времена предшественника пана Войти палач со своими подручными поднимал осужденных на высокий первый этаж башни «Забвение», чтобы спустить их оттуда в гладоморню, выдолбленную в ее основании; и когда все было подготовлено, на подворье под башней собралась тьма-тьмущая замкового простонародья, любопытствовавшего, что же теперь будет — ведь в башню «Забвение», проклятую и проклинаемую, уже по крайней мере два года никто не входил, и всяк огибал ее стороной с отвращением и страхом. Поднимаясь наверх по лесенке вместе с паном Войти, который при всем своем неверии непременно хотел присутствовать при поисках клада, Петр с растущим смущением думал о том, что если его отец и впрямь избрал «Забвение» тайником для своего Философского камня, то решение это было достаточно странным, ибо трудно подыскать место менее защищенное от любопытствующих глаз: шпанская муха, попавшая в свежесваренную манную кашу, и та не могла быть заметнее для взгляда, чем пан Янек, когда он пробирался этим путем, чтобы тайком спрятать Философский камень там, где его не отыскать никому и никогда, как выразился он в день своей смерти.

Когда пан Войти отомкнул тяжелый замок и открыл дверь, из башни пахнуло трупным смрадом, исходившим из-под каменной крышки, которой была прикрыта гладоморня.

— Как только я заступил на свою должность, — сказал пан Войти (Петр тем временем подсунул под дубовый порог долото и начал бить по нему палицей), — я почел своей обязанностью вычистить эту дыру, собрать все кости и захоронить их на веки вечные, однако во всей Српновской округе не нашлось ни одного желающего взяться за эту мерзкую работу, а заставлять кого-то насильно мне не хотелось… Гопля! — воскликнул он, когда источенный червями порог раскрошился. — Так что там у нас?

— Ровным счетом ничего, — с улыбкой ответил Петр, отламывая кусок трухлявого дерева.

Под порогом действительно не оказалось ничего, кроме гладко отполированной поверхности слежавшегося песчаника.

— Разочарование? — переспросил Петр, когда чуть позднее снова сидел с паном Войти, к бесконечному удовольствию последнего, в living-room Српновского замка за бокалом вина, подле камина, где полыхало несколько буковых поленьев. — Что такое разочарование? Чувство человека, больно уязвленного тем, что реальность, с которой он столкнулся, оказалась не такой, как он бы того желал. И все-таки это замечательно, что реальная жизнь поступает по собственному усмотрению и на свой собственный страх и риск, ей совершенно безразлично, чего мы от нее ожидаем, чихать она хотела на наши стремления и надежды! Поэтому разочарование — это нечто совершенно непонятное и чуждое мудрому, философски настроенному человеку, и вы, пан Войти очень обидели бы меня, если бы сочли неискренней мою счастливую улыбку, после того как обнаружилось, что под порогом башни «Забвение» нет ничего, что я рассчитывал найти. Видите, насколько я далек от того, чтобы приходить в отчаяние, напротив, я с удовольствием пью за свой успешный провал, хотя этот жест абсолютно излишен, трудно ведь представить себе провал более совершенный и полный, чем тот, что я только-только пережил.

И подняв оловянную кружку, он жадно приник к ней губами.

— Только не богохульствуй, и да пусть в жизни твоей не случится ничего хуже этого, — проговорил пан Войти. — А хлестать вино так, как делаешь ты, не годится, вино нужно тянуть помаленьку; я вижу, ты пьешь с отчаяния, и мне это неприятно, я этого не люблю. Так, черт побери, узнаю я, наконец, что за бесценную вещь ты искал?

— Отчего вы спрашиваете, ведь вы давно все уже знаете? Какой предмет на свете столь редкостен и желанен, что в поисках его император чуть не разрушил храм святого Вита на Градчанах? Какая вещь столь коварна и опасна, что мой отец, боясь отдать ее в плохие руки, лишил себя жизни?

— Философский камень? — смущенно и растерянно спросил пан Войти.

— Вот именно. Философский камень, — ответил Петр.

— Но, голубчик, дорогой мой, разве ты сам не твердил в свое время, разумеется, с надлежащим почтением, что отец твой был просто одержимый? — спросил пан Войти.

— Вполне возможно, что я так выразился, — ответил Петр. — Однако есть одержимость и одержимость. Можно быть одержимым правдой, а можно быть одержимым ложью; первая одержимость достойна восхищения и преклонений, а вторая ведет прямехонько в ад. Мой отец был одержим правдой. Философский камень — не фантазия, не вымысел, Философский камень существует, и мой отец — его создатель. Я собственными глазами видел, как ничтожной крупинки Философского камня оказалось достаточно, чтобы превратить грубый свинец в чистое золото или в нечто, от золота совершенно неотличимое. А если отец «в том пункте» не ошибался, то почему не предположить, что он был прав и в том, что Философский камень сам по себе наделен безграничной потенцией добра и зла, силой божественной и дьявольской, светом и тьмой; если это и впрямь так, я не могу остеречься от следующей догадки: что эту дьявольски божественную материю — коль скоро она уже существует, коль скоро занимает на этом свете свое место как материя между материями — не так просто и подавить, сделать так, чтобы ее как бы не было, она все равно отыщет путь к человеческому сознанию, чтобы совершить свое дело. Дело проклятия и разрушения, если станет собственностью хищного себялюбца, дело благословения и спасения, если очутится в руках правдолюбца, проще говоря: в моих руках.