Иствикские ведьмы - Апдайк Джон - Страница 5

Как крохотные песчаные крабики казались прозрачными на фоне крапчатого песка, так Александра, промокшая насквозь, чувствовала себя прозрачной в дождевых струях, слитой с ними воедино, температура дождя и ее крови сравнялась. Небо над морем покрылось расплывчатыми горизонтальными полосами, гром, удаляясь, сменился глухим бормотанием, дождь – теплой моросью. Пронесшемуся урагану не суждено было быть отмеченным на погодных картах. Краб, которого Александра раздавила первым, все еще шевелил лапками, напоминая бледное птичье перышко, потревоженное дуновением ветерка. Коул, освободившийся наконец от страха, носился кругами все более и более широкими, и на песке рядом с треугольными следами заячьих лапок, более изящными царапинками от лапок куликов и пунктирными линиями, прочерченными крабами, оставались квадратные отпечатки его когтей. А поверх всех этих ключиков к иным мирам бытия – миру крабов с глазами на макушке, ползающих боком на цыпочках, миру морских улиток, стоящих в своих домиках на голове и ножками пропихивающих в рот пищу, – повсюду виднелись маленькие кратеры, проделанные в песке дождевыми каплями. Песок так пропитался водой, что цветом стал похож на цемент. Одежда, включая белье, настолько плотно облепила тело Александры, что она чувствовала себя сигаловской гладко-белой скульптурой – хитросплетение сосудов и костей, окутанное призрачным молочным туманом. Александра прошла по опустевшему и омытому дождем общественному пляжу до увенчанной колючей проволокой стены и обратно. Потом – до автомобильной стоянки. По пути остановилась у кустиков, чтобы прихватить свои оставленные там и вымокшие теперь до нитки сандалии. Длинные стреловидные листья-лезвия растений блестели, расправившись под дождем.

Александра открыла дверцу своего «субару» и громко позвала Коула, носившегося в дюнах.

– Песик, сюда! – пропела величавая матрона. – Беги сюда, детка! Ко мне, ангелок!

Взору молодых людей, которые, укрывшись мокрыми, забитыми песком полотенцами и бесстыдно прижавшись друг к другу своими гусиными гузками, сбились в серой дощатой раздевалке и под навесом (в томатно-сырную полоску) пляжной пиццерии, Александра предстала чудом: совершенно сухая, ни один волосок не выбился из ее толстой косы, ни пятнышка влаги на парчовом зеленом жакете. Поскольку впечатление это не поддавалось проверке, оно породило среди иствикцев слухи о черной магии.

Александра была художницей. Пользуясь почти исключительно зубочистками и ножом из нержавейки для масла, она вырезала и лепила маленькие лежащие или сидящие фигурки, всегда женские, в ярких одеяниях, которыми она разрисовывала их обнаженные формы. Фигурки продавались по пятнадцать – двадцать долларов в двух местных бутиках, один из которых назывался «Тявкающая лиса», другой – «Голодная овца». Александра слабо представляла, кто их покупает, почему и зачем вообще она их лепит, кто водит ее рукой. Дар ваяния снизошел на нее вместе с другими способностями как раз в тот период, когда Оззи предстояло обернуться многоцветной пылью. Александра почувствовала позыв однажды утром, сидя за кухонным столом, когда дети находились в школе, а посуда была уже вымыта. В то первое утро она воспользовалась пластилином одного из детей, но впоследствии работала только с чистейшей глиной, которую сама выкапывала из неглубокой ямы неподалеку от Ковентри, на осклизлом открытом уступе жирной белой земли на заднем дворе некоей старой вдовы, за поросшими мхом развалинами какой-то надворной постройки и ржавым остовом довоенного «бьюика», по странной случайности точно такого же, на каком ее отец ездил в Солт-Лейк-Сити, Денвер, Альбукерк и маленькие городки, затерявшиеся между ними. Он торговал рабочей одеждой – комбинезонами и синими джинсами – еще до того, как те вошли в моду и стали популярной во всем мире одеждой, вызывающей воспоминания. Просто берешь холщовые сумки, отправляешься в Ковентри и платишь вдове двенадцать долларов за сумку. Если сумки оказывались слишком тяжелыми, вдова помогала ей дотащить их до машины; как и Александра, вдова была сильной. Ей было не меньше шестидесяти пяти, но она красила волосы в медный цвет и носила брючные костюмы бирюзового или пурпурного цвета, такие тесные, что плоть ниже пояса собиралась валиками наподобие колбасок. Это выглядело мило. Александра угадывала в этом послание себе: старость может быть симпатичной, если оставаться сильной. Вдова ржала, как лошадь, и носила огромные золотые серьги-обручи, зачесывая назад медные волосы, чтобы серьги были видны. Пара петухов-забияк гордо и неторопливо вышагивала в высокой траве запущенного двора; задняя стена покосившегося дощатого дома вдовы облупилась, обнажив серую древесину, однако фасад был аккуратно выкрашен белой краской. В своем «субару», проседающем под тяжестью вдовьей глины, Александра всегда возвращалась из этих поездок в приподнятом настроении, оживленной и укрепившейся в уверенности, что мир держится на тайной женской солидарности.

В каком-то смысле ее скульптуры были примитивны. Сьюки – или то была Джейн? – окрестила их ее «малышками»: лежащие коренастые женские тела дюймов четырех-пяти в длину, зачастую без лиц и ног, скрюченные в причудливых позах и гораздо более тяжелые, чем можно предположить. Люди считали, что они действуют успокаивающе, и не слишком бурный, но ровный поток покупателей, уносивших их с собой, хоть и был более интенсивным летом, не иссякал даже и в январе. Александра ваяла обнаженные формы, зубочисткой проделывала пупки и никогда не забывала легким намеком обозначить вагинальную щелочку в знак протеста против ханжеской гладкости, которую имели в этом месте те куклы, которыми она играла в детстве. Потом она пририсовывала им одежду – купальные костюмы пастельных тонов, иногда невозможно облегающие платья в горошек, в звездочку или в полоску, напоминавшую морские волны, как их изображают в мультфильмах. Ни одна фигурка не казалась точной копией другой, хотя все они были сестрами. Такой метод диктовало Александре ощущение, что так же как мы каждый день надеваем одежду поверх своей наготы, так и одежду для этих фигурок следует скорее накладывать сверху красками, чем вырезать в этих примитивных скругленных тельцах из мягкой глины. Потом она обжигала их по дюжине зараз в маленькой электрической шведской печке, которая стояла у нее в мастерской, примыкавшей к кухне. Мастерская была не закончена, но в ней имелся деревянный настил в отличие от смежного помещения – кладовки с земляным полом, где хранились старые глиняные горшки, грабли, мотыги, резиновые сапоги и садовые ножницы. Будучи самоучкой, Александра занималась ваянием уже пять лет – со времени, непосредственно предшествовавшего разводу, который способствовал расцвету ее личности, проявившемуся и во многом другом. Ее дети, особенно Марси, но Бен и маленький Эрик тоже, терпеть не могли ее «малышек», считая их непристойными, и однажды в порыве ненависти расколотили целый противень охлаждавшихся после обжига фигурок; но впоследствии смирились с ними, как с дефективными родственниками. Дети – это глина, которая до определенного предела остается податливой; хотя неистребимая гримаса отвращения по-прежнему искажала лица ее отпрысков и они старались избегать взглядом ненавистных фигурок.

У Джейн Смарт тоже имелись артистические наклонности – музыкальные. Чтобы сводить концы с концами, она давала уроки музыки и время от времени замещала капельмейстеров в местных церквах, но ее истинной любовью была виолончель. Вибрирующие меланхолические звуки, беременные печалью древесных волокон и тенистым величием крон, в причудливые теплые лунные ночи вольно лились из забранных ставнями окон ее маленького приземистого деревенского дома, затерявшегося между такими же домишками на кривых улочках в районе Пятидесятых, известных под названием Пещерные дома. Соседи Джейн – муж, жена, ребенок и собака, разбуженные, бродили, бывало, по своему участку в четверть акра, обсуждая вопрос: не вызвать ли полицию? Вызывали они ее редко, приведенные в замешательство и, вероятно, напуганные откровенностью и тоской, пронизывавшими блестящую игру Джейн. Проще, казалось, вернуться в постель и постараться снова уснуть под двойные ноты гамм, сначала в терцию, потом в сексту, под этюды Поппера или повторяющиеся четыре такта слигованных шестнадцатых (когда виолончель звучит почти соло) во втором анданте бетховенского ля-минорного квартета № 15.