31 июня. Дженни Вильерс - Пристли Джон Бойнтон - Страница 35

Чиверел удивленно взглянул на него.

— Дженни Вильерс, — повторил он медленно. — Странно. Очень странно.

— Почему, мистер Чиверел?

— Я как раз думал о ней на днях, — произнес Чиверел по–прежнему медленно. — Вот как это было. Я искал какую–то фамилию в старом справочнике «Кто есть кто на театре», а потом от нечего делать начал перелистывать страницы и дошел до последнего раздела под названием «Театрально–музыкальный мартиролог».

— Я знаю, — сказал Отли, — там указывается дата смерти и возраст каждого умершего.

— Вот–вот. И это повторение слов «умер», «умерла» после каждого имени, — продолжал он задумчиво, — звучит точно похоронный звон…

Он замолчал.

— И вам случайно попалось на глаза ее имя, — подсказал Отли.

Чиверел кивнул:

— «Дженни Вильерс, актриса, умерла пятнадцатого ноября 1846 года в возрасте двадцати четырех лет». Видите, я запомнил даже эти подробности. И она заинтересовала меня. — Чиверел надолго замолчал, потом продолжал медленно, с усилием: — Она, видно, добилась какого–то успеха, несмотря на свою молодость, если ее включили в этот список. И все же ей было только двадцать четыре года, когда она умерла. Все у нее шло хорошо… наконец успех… а потом погасла, как свеча… — Он опять умолк и посмотрел на Отли с сонной виноватой улыбкой. — Дженни Вильерс. Прелестное имя. Наверное, ненастоящее.

— Я тоже так думаю, — сказал Отли. — Слишком уж красивое для настоящего, я бы сказал.

— Дженни, — продолжал Чиверел медленно и мечтательно, как он обычно никогда не говорил, — это что–то такое молодое и женственное, светлое, почти дерзкое. А Вильерс — такое величественное, аристократичное и немножко мишурное, как все старинные театральные имена. Я пытался представить себе эту девушку на коротком ее пути, улыбающуюся и делающую реверансы, освещенную огнями масляных фонарей рампы и газовых рожков этого странного, далекого, чопорного старого Театра сороковых годов… Я был очарован… и странно растроган… словно…

— Словно что, мистер Чиверел? — поинтересовался Отли.

Чиверел выдавил из себя смешок.

— Нет, не будем фантазировать. Но я думал о ней, почти уже начал видеть ее. И тут мне пришлось остановиться. Что–то случилось. А–а, кто–то позвонил мне… — Он осекся, словно почувствовав прикосновение чьих–то ледяных пальцев, и уставился на Отли как на привидение. — Да это были вы.

— Верно, я звонил вам однажды вечером, мистер Чиверел, — сказал Отли. — Насчет обкатки у нас вашей новой пьесы. Это было тогда?

— Да, именно тогда. Тогда я согласился на эти гастроли.

— Какое совпадение, что вы заглянули в этот справочник! — вскричал Отли, которого явно не коснулись ничьи ледяные пальцы. — Вы думали о ней и, сами того не подозревая, согласились приехать в тот самый театр, где она в последний раз выступала, ведь так?

Чиверел овладел собой. Он заметил с притворной торжественностью:

— Если бы наши жизни следовали таинственным, скрытым от нас предначертаниям, то вот вам хороший пример…

Отли не знал, как на это реагировать.

— Да, пожалуй, — сказал он нерешительно.

— Но наши жизни не следуют никаким предначертаниям, вот в чем штука. Потому–то я и сказал, что это было странно, очень странно.

Отли улыбнулся, кивнул, затем встал со своего стула.

— Я положу этот сувенир на прежнее место. — Он засеменил к стеклянному шкафу. — А если вы хотите узнать побольше о Дженни Вильерс, то кое–что здесь могло бы вас заинтересовать.

— Нет, — резко остановил его Чиверел. — Это ни к чему.

Его тон озадачил Отли, как, впрочем, и самого Чиверела, ибо он не мог понять, почему он так сказал.

— А–а, ну, конечно, мистер Чиверел, если вы хотите отдохнуть… Вам не стоит утруждать себя…

— Нет, нет, простите. Сам не знаю, что со мною вдруг… Может быть, из–за этого лекарства, которое я принял. Я с удовольствием посмотрю все, что вы там отыщете.

— Вот тут есть книжечка о ней, — сказал Отли, роясь в шкафу, — просто дань уважения ее таланту, написал кто–то из здешних жителей в то время. И еще вот этот маленький акварельный набросок, вы его, может быть, не заметили — это она в роли Виолы.

— Спасибо, — сказал Чиверел, взял акварель и стал ее рассматривать. — Гм. Так вот какова она была, бедняжка Дженни Вильерс.

— У вас руки дрожат, мистер Чиверел. Вы хорошо себя чувствуете?

— Да, это все из–за лекарства. Доктор сказал, что у меня могут быть странные ощущения. Словно плывешь. — Он взглянул ни книжечку и прочел надпись на титульной странице: — «Дженни Вильерс, дань уважения и памяти. — Составил Огастас Понсонби, эсквайр, почетный секретарь Шекспировского общества Бартон–Спа…» Сначала страница цитат, разумеется, все из великого Барда…

Готовься к смерти, а тогда и смерть

И жизнь — что б ни было — приятней будет.[2]

Готовься к смерти? Странная мысль, правда, Отли? Что дальше?

Когда на суд безмолвных, тайных дум

Я вызываю голоса былого…[3]

Понятный выбор. А вот другое. Послушайте:

У вашей двери

Шалаш я сплел бы, чтобы из него

Взывать к возлюбленной…[4]

— Я это, кажется, помню, — сказал Отли, снова усаживаясь. — «Двенадцатая ночь», Виола — да?

— Да, — рассеянно ответил Чиверел.

— В этой роли ее, как видно, здесь больше всего любили. Только навряд ли книжечка стоит вашего внимания, мистер Чиверел. Старомодная возвышенная болтовня. А ее история очень простая. В то время здесь была постоянная труппа под руководством актера Эдмунда Ладлоу. Дженни Вильерс приехала сюда из Норфолка и стала играть главные роли. Влюбилась в здешнего первого любовника Джулиана Напье, но тот внезапно оставил труппу ради ангажемента в Лондон. Она заболела и умерла. Напье ненамного пережил ее. Он уехал в Нью–Йорк, запил и вскоре покончил с собой. Вот, собственно, что там сказано.

— Почти ничего, — медленно произнес Чиверел. — И почти все. — Помолчав, он прошептал, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику:

Готовься к смерти, а тогда и смерть

И жизнь — что б ни было — приятней будет.

Отли собрался уходить.

— Я не забыл, что вы сказали, мистер Чиверел, — вы подойдете к телефону только на тот звонок из Лондона.

— Да, благодарю вас, — сказал Чиверел вяло. И затем, когда Отли удалился, он услышал свое собственное бормотание: «Шалаш я сплел бы, чтобы из него взывать к возлюбленной…» Словно впервые в жизни прочел он эти строки, словно это был какой–то неизвестный шедевр. «…Чтобы из него взывать к возлюбленной…» И словно был еще другой, никому не ведомый Шекспир, чьи трагедии были комедиями, а комедии — трагедиями, с шумным успехом шедшими где–то в тридевятом королевстве…

Было очень тихо. Стих даже легкий певучий шум в ушах, знакомый ему с тех пор, как врачи объявили, что давление у него пониженное. Застоявшийся бурый сумрак, который окутывал его, когда он слушал под дверью, что происходит на приеме, устроенном в его честь, теперь просочился и в Зеленую Комнату. Тени в нишах еще больше сгустились. Комната утратила форму и размеры. Сколько он принял таблеток? Две? Или по рассеянности принял еще две, а всего четыре? Он напрягся и глубже втиснулся в кресло, но почувствовал, что кресло тоже плывет. Ну что же, поплывем в сон. Острота времени исчезала, как всегда бывает в этом сумеречном состоянии между бодрствованием и сном. И все же где–то в глубине тлела искра настороженности, одинокий бессонный часовой на башне над огромным дремлющим замком его сознания. Что же дальше? Кто там идет?..

5

Он видел узкую полосу света, тоньше лунного луча, пробившегося через облака и пыльное стекло, — прежде его не было в комнате. Он не шел ниоткуда: он просто был здесь. Пристально вглядываясь, Чиверел понемногу осознал, что в луче движется, направляясь к двери, фигура, одетая в черное. Дойдя до середины комнаты, фигура остановилась. Чиверел различил теперь, что это довольно молодой человек, один из тех тощих до нелепости худых молодых людей в ранневикторианском костюме, которых постоянно рисовали Крукшенк и «Физ» . Чиверел успел сказать себе, что, вероятно, так оно и есть — просто какая–то пришедшая ему на память иллюстрация к Диккенсу спроецировалась в темноту. Но затем человек обернулся и взглянул на Чиверела; у него было бледное лицо с ввалившимися щеками и глаза, полные отчаяния. Чиверела охватил могильный холод и страх. Это уже не был фокус с пришедшей на память старой иллюстрацией. И книги тут были ни при чем. Человек пристально, почти с укором смотрел на него из какой–то холодной, потусторонней жизни. Чиверел хотел заговорить, но убедился, что не может издать ни единого звука. Фигура плавно скользнула к двери, слабый мерцающий свет рассеялся; в Зеленую Комнату возвратились бурый сумрак и тишина, и снова все стало как прежде.