Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 44

Теперь Моссе лежал голый на полу. Ногти на руках были обломаны. Под ними набилась известковая пыль. Задыхаясь, он цеплялся ногтями за стену.

Бергер побросал одежду и ботинки Моссе в соответствующие кучи. Он посмотрел на стол Дрейера. Очков там больше не было. Не было их и в кучке бумаги, грязных писем и не имеющих ценности обрывков, извлеченных из карманов покойников.

Дрейер возился с чем-то за столом. Он не поднимал глаз.

— Что это? — спросила Рут Голланд. Бухер прислушался.

— Птица какая-то поет. Наверно, дрозд.

— Дрозд?

— Да. Так рано не начинает петь ни одна другая птица. Это — дрозд. Я вспоминаю, как было прежде.

Они присели на корточки по обе стороны двойного забора из колючей проволоки, разделявшего женские бараки и Малый лагерь. Никто не обращал на них внимания. Сейчас Малый лагерь был настолько переполнен, что повсюду сидели и лежали люди. Кроме того, охранники покинули сторожевые башни, потому что кончилось их время. Они не стали дожидаться смены караула. Сейчас в Малом лагере такое иногда случалось. Это запрещалось, но дисциплина уже давно была не такой, как прежде.

Солнце опустилось низко над горизонтом. Его отблеск заливал красным светом окна городских домов. Целая улица, избежавшая разрушений, сияла, словно в домах бушевал огонь. В реке отражалось беспокойное небо.

— Где поет дрозд?

— Там. Где деревья. Рут Голланд стала разглядывать сквозь колючую проволоку луг, поля, несколько деревьев, крестьянскую избу с соломенной крышей, а еще дальше, на холме, низкий дом с садом.

Бухер внимательно смотрел на нее. Солнце смягчало ее изнуренное лицо. Он достал из кармана корку хлеба.

— Вот, Рут. Бергер дал мне для тебя. Он получил это сегодня. Кусочек специально для нас.

Он изловчился и бросил корку через колючую проволоку. Лицо у нее вздрогнуло. Корка лежала рядом с ней. На некоторое время воцарилось молчание.

— Она — твоя, — проговорила, наконец, Рут с напряжением в голосе.

— Нет, я уже получил свой кусочек. Она икнула.

— Ты это говоришь только для того, чтобы…

— Нет, вовсе нет… — Он увидел, как ее пальцы вцепились в корку. — Ешь медленно, — проговорил он. — Тогда будет больше толку.

Она кивнула и стала жевать.

— Мне надо медленно есть. Я потеряла еще один зуб. Они просто выпадают. Это не больно. Теперь осталось шесть зубов.

— Если не больно, тем лучше. У нас здесь был один, у которого загноилась вся челюсть. Он все стонал, пока не умер.

— Скоро у меня вообще не останется зубов.

— Можно вставить искусственные. У Лебенталя тоже вставная челюсть.

— Я не хочу, чтобы у меня была вставная челюсть.

— Почему нет. Так у многих людей. В этом нет ничего особенного, Рут.

— Здесь мне не сделают искусственные зубы.

— Здесь, действительно, не сделают. Этим можно будет заняться позже. Существуют прекрасные протезы. Значительно изящнее, чем у Лебенталя. Его протез старый. Он носит его уже двадцать лет. Он говорит, сейчас есть новые протезы, которые вообще не чувствуешь. Они хорошо сидят и даже элегантнее натуральных зубов. Рут съела свой кусочек хлеба и посмотрела на Бухера своими печальными глазами.

— Йозеф, ты действительно веришь, что мы когда-нибудь выберемся отсюда?

— Уверен в этом! Абсолютно уверен! Пятьсот девятый тоже в это верит. Сейчас мы все в это верим.

— А что потом?

— Потом… — Бухер еще не очень задумывался над этим, — Потом мы станем свободными, — сказал он, не совсем отдавая себе в этом отчет.

— Мы снова будем вынуждены прятаться. А они снопа будут нас преследовать. Как преследовали нас раньше.

— Они больше не станут нас преследовать.

Она пристально посмотрела на него.

— И в это ты веришь?

— Да.

Она покачала головой.

— На некоторое время они, видимо, оставят нас в покое. Но потом снова станут нас преследовать. Они не знают ничего другого, кроме…

Дрозд запел снова. Его прозрачная и сладостная песня рвала душу.

— Они не станут нас больше преследовать, — сказал Бухер. — Мы будем вместе. Мы выйдем на волю. Проволочный забор будет снесен. Мы пойдем вон по той дороге. Никто не будет в нас стрелять. Никто не станет нас сюда возвращать. Мы пройдем по полям и направимся в дом, как тот белый, и сядем на стулья.

— Стулья?

— Да. На настоящие стулья. Там будут стол и тарелки из фарфора и камин.

— И люди, которые нас выгонят.

— Они нас не выгонят. Будет кровать с одеялами и чистыми простынями. И хлеб, и молоко, и мясо.

Бухер увидел, как скривилось ее лицо.

— Ты должна в это поверить, Рут, — произнес он с беспомощной интонацией в голосе.

Она плакала без единой слезинки. Плач был только в ее глазах. Они вдруг сузились, и что-то смутное засквозило во взоре.

— В это так трудно поверить, Йозеф.

— Ты должна в это поверить, — повторил он, — Левинский принес новые вести. Американцы и англичане продвинулись далеко за Рейн. Они приближаются. Они нас освободят. Уже скоро.

Вдруг изменился закатный свет. Солнце достигло края горы. Город погрузился в голубые сумерки. Погасли окна. Замерла река. Замерло все. Умолк и дрозд. Но засиял небосвод. Облака превратились в перламутровые корабли, широкие лучи заката набегали на них, и они плыли сквозь красные ворота надвигавшегося вечера. Последний луч солнца полностью осветил белый домик на возвышении, и пока угасала остальная земля, продолжал светиться только домик, и от этого казался и ближе и дальше, чем когда-либо прежде.

Птицу они увидели, только когда она вплотную подлетела к ним. Они увидели маленький черный шар с крыльями. Они заметили его на фоне огромного неба, он взмывал вверх, а потом вдруг камнем падал вниз. Они видели его и хотели оба что-то сделать, но не сделали; мгновение, как раз прежде, чем он коснулся земли, все еще маячил его силуэт — маленькая головка с желтым клювом, расправленные крылья и круглая грудка, из которой лилась мелодия. И вдруг раздался легкий треск, а потом из заграждения, по которому был пропущен электрический ток, вылетела крохотная и бесцветная, но смертоносная искра. И остался только обуглившийся кусочек со свисающей маленькой лапкой на самом нижнем ряду проволоки, а также с клочком крыла, которое коснулось земли и тем вызвало свою погибель.

— Это был дрозд, Йозеф…

Бухер видел страх в глазах Рут Голланд.

— Нет, Рут, — быстро проговорил он. — Это была другая птица. Это был не дрозд. Если же это был дрозд, все равно не тот, который пел, — наверняка, Рут, не наш.

— Ты, наверно, думаешь, что я про тебя забыл, не так ли?

— Нет, не думаю.

— Вчера было слишком поздно. Но, у нас ведь есть время. Его хватит, чтобы на тебя донести: например, завтра целый день.

Он стоял прямо перед Пятьсот девятым.

— Ты, миллионер! Швейцарский миллионер! Они будут франк за франком выбивать деньги из твоих почек.

— Какой смысл выбивать из меня деньги? — сказал Пятьсот девятый. — Их можно получить более простым путем. Я подпишу записку, и они мне больше не принадлежат. — Он уверенно посмотрел на Хандке. — Две с половиной тысячи франков. Приличная сумма.

— Козлы и распятие, и бункер, и Бройер со своей методой специально для тебя, и в конце виселица.

— Ну об этом еще рано говорить.

Хандке рассмеялся.

— А что, по-твоему, еще? Может, похвальный диплом? За незаконные деньги?

— Об этом тоже нет речи.

Пятьсот девятый не сводил глаз с Хандке. Его удивило, что он не испытывал страха, хотя понимал, что полностью во власти Хандке. Но острее всего он вдруг ощутил нечто другое — ненависть. Не глухую и слепую, мелкую каждодневную лагерную ненависть из-за каких-нибудь благ или огорчений одной изголодавшейся и исстрадавшейся твари к другой, нет; он неожиданно почувствовал, что в нем подымается холодная, глубоко осознанная ненависть, причем он ощутил ее так пронзительно, что опустил глаза, боясь, что Хандке его поймет.