Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 38

Молчание тянулось долго.

— Что они нам? — проговорил Мейер. — Сначала о себе надо позаботиться.

Бергер тер свои воспаленные глаза. Пятьсот девятый от волнения теребил край куртки. Агасфер повернулся к Мейеру. В его глазах мерцал блеклый свет.

— Если им до нас нет дела, — сказал он, — то и нас они не должны волновать.

— Ты прав, — сказал Бергер, подняв голову.

Агасфер тихо сидел у стены и молчал. Его старый изможденный череп с глубоко сидящими глазами, казалось, видел то, чего обычно не видел никто.

— Мы скажем этим обоим здесь, — проговорил Бергер, — чтобы они предупредили других. На большее мы не способны. Мы сами не знаем, чего еще ждать.

Из барака подошел Карел.

— Один там умер. Пятьсот девятый встал.

— Давайте вынесем. — Потом повернулся к Агасферу. — Пошли, старик. Там и останешься, чтобы поспать.

XII

Блоки выстроились на плацу Малого лагеря. Шарфюрер Ниман с удовольствием покачивался, пружиня колени. Это был мужчина примерно тридцати лет, с узким лицом, оттопыренными маленькими ушами и покатым подбородком. У него были волосы песочного цвета и очки без оправы. В штатском его можно принять за типичного мелкого конторского служащего. Он как раз и был таким, прежде чем вступил в СС.

— Внимание! — сказал Ниман высоким, чуточку сдавленным голосом. — Новый транспорт, шаг вперед, марш!

— Осторожно! — пробормотал Пятьсот девятый Зульцбахеру.

Перед Ниманом выстроились две шеренги.

— Больные и инвалиды, вперед вправо! — скомандовал он.

Шеренга оживилась, но никто не отошел в сторону. Люди не верили; подобное случалось с ними уже не раз.

— Быстрее! Быстрее! Кому надо к врачу и на перевязку, шаг вперед и встать справа!

Несколько узников робко отошли в сторону. Ниман подошел к ним.

— Что у тебя? — спросил он первого.

— Ноги натер до крови и сломал палец на ноге, господин шарфюрер.

— А ты?

— Двусторонняя паховая грыжа, господин шарфюрер.

Ниман продолжал выяснение. Потом отослал двоих обратно. Это был обманный трюк, чтобы ввести узников в заблуждение и усыпить их бдительность. Задуманный прием сработал. Сразу же вызвалось несколько новичков. Ниман едва заметно кивнул головой.

— Сердечники, шаг вперед! Кто не способен выполнять тяжелую работу, но умеет штопать чулки и чинить обувь.

Нашлось еще несколько добровольцев. Теперь Ниман набрал примерно тридцать человек. Стало ясно, что больше ему не набрать.

— Я вижу, что остальные в прекрасной форме! — злобно проорал он. — А ну, давайте-ка проверим! На-пра-во! Бегом, марш!

Двойная шеренга побежала вокруг плаца для переклички. Тяжело дыша, они бежали мимо остальных узников, которые замерли на месте, отдавая себе отчет в том, что их жизнь тоже в опасности. Если кто-нибудь упадет, Ниман запросто отошлет его к отобранной группе. Кроме того, никто не знал, займется ли он особо стариками.

Узники в шестой раз пробежали мимо. Они начали спотыкаться, но уже твердо знали, что их заставили бегать не для того, чтобы выявить неспособность выполнять тяжелую работу. Они бегали во имя выживания. Их лица обливались потом, а в глазах светился отчаянный страх перед смертью, осознанный страх, свойственный только человеку.

Даже те, кто согласились, теперь поняли, в чем дело. Их охватило беспокойство. Еще двое попытались присоединиться к бегущим. Ниман это увидел.

— Назад! Марш на место!

Но его не слышали. Оглохшие от страха, они бросились вперед. На ногах были деревянные ботинки, которые они сразу же потеряли, но продолжали бежать, мелькали только их сбитые в кровь голые ноги. Ниман не спускал с них глаз. Некоторое время они бежали вровень со всеми. Когда же в их обезображенных лицах постепенно засветилась жадная надежда на бегство, Ниман спокойно сделал несколько шагов вперед и, как только они проковыляли рядом с ним, сделал им подножку. Они упали, хотели встать. Но Ниман пинками снова повалил их на землю. Тогда они попробовали ползти.

— Встать! — заорал он своим сдавленным тенором. — Марш, вон туда!

В это время он стоял спиной к двадцать второму бараку. Карусель смерти продолжалась в ритме бега. Упали еще четверо. Двое были без сознания. Один был в гусарской униформе, которую получил накануне вечером; другой в женской блузке с дешевыми кружевами под каким-то обрезанным кафтаном. Старший по помещению с юмором распределил среди узников вещи из Освенцима. Было еще несколько десятков заключенных, которых вырядили, как на карнавал.

Пятьсот девятый видел, как отставал, полусогнувшись, ковыляя, Розен, и знал, что через несколько секунд у Розена полностью иссякнут силы и он рухнет на землю. «Меня это не касается, ничуть, — подумал он. — Зачем делать глупости? Каждый должен сам о себе заботиться». Шеренга снова пробегала мимо барака, приблизившись к нему вплотную. Пятьсот девятый отметил, что теперь Розен уже был последним. Он бросил беглый взгляд на Нимана, который все еще стоял спиной к бараку, потом огляделся кругом. Никто из старост бараков не обращал на него внимания. Все наблюдали за теми, кому Ниман подставил подножку. Хандке, подняв голову, даже вышел вперед. Пятьсот девятый схватил зашатавшегося Розена за руку, подтянул его к себе и, выдернув из шеренги, спрятал за своей спиной.

— Быстрее! В барак! Спрячься там!

Он слышал тяжелое дыхание за спиной, воспринимал уголками глаз какое-то движение, потом пыхтение прекратилось. Ниман ничего не видел. Он все еще стоял спиной. Хандке тоже ничего не заметил. Пятьсот девятый знал, что дверь в барак была открыта, и надеялся, что Розен его понял. И он надеялся, что если его схватят, тот не продаст. Розен должен был понимать, что ему и без того была бы крышка. Ниман не пересчитывал новичков, и у Розена появился шанс. Пятьсот девятый почувствовал, что у него дрожат колени и пересохло горло. Потом вдруг зашумела кровь в ушах.

Он осторожно бросил взгляд на Бергера. Тот спокойно наблюдал за бежавшей толпой, из которой падало на землю все больше людей. По его напряженному лицу было видно, что он все видел. Потом Пятьсот девятый услышал за спиной шепот Лебенталя: «Он уже внутри». Колени затряслись еще сильнее. Ему пришлось даже опереться на Бухера.

Повсюду были разбросаны деревянные башмаки, которые достались некоторым новичкам. Людям непривычно было их носить, и они их теряли. Только двое еще отчаянно грохотали в этих башмаках. Ниман протер запотевшие очки. Он раскраснелся: его возбуждал страх узников перед смертью. Они падали, вскакивали, снова падали, вскакивали и, покачиваясь из стороны в сторону, бежали дальше. Он ощущал тепло в животе и вокруг глаз. Впервые у него было такое ощущение, когда он убил первого еврея.

Он, собственно, этого вовсе не хотел, но потом… Он всегда был пришибленным, закомплексованным и поначалу испытывал чуть ли не страх, замахиваясь на еврея. Но когда тот валялся у него в ногах и молил о жизни, Ниман вдруг почувствовал, что стал другим: крепким и могучим; он ощутил в себе ток крови, его горизонт расширился: разрушенная четырехкомнатная квартира с мебелью, обитой зеленым репсом, этого мелкого еврейского торговца готовым платьем превратилась в азиатскую пустыню Чингисхана, а торговый служащий Ниман мгновенно стал властителем над жизнью и смертью; к нему пришли власть, всемогущество, пьянящее упоение, которое все ширилось и возрастало, пока первый удар совершенно непроизвольно не обрушился на очень податливый череп с редкими крашеными волосами.

— Отделение, стой!

Узники не могли поверить своим ушам. Они ожидали, что их будут гонять до тех пор, пока они не расстанутся с жизнью. Бараки, плац и люди закружились перед глазами, как во время солнечного затмения. Они держались друг за друга. Ниман снова надел свои протертые очки. Он вдруг заторопился.

— Трупы перенести сюда!

Они уставились на него. Ведь до сих пор никаких трупов не было.

— Те, что попадали на землю, — поправился он. — Которые остались лежать.