Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 22

— Отказались. Ты мог бы себе такое представить?

— Нет. Только не в отношении людей из Малого лагеря.

— Я о другом. Я имею в виду, что их снова выпустили.

Гольдштейн и Левинский удивленно смотрели друг на друга. К ним подошел Мюнцер.

— Видимо, тысячелетние братья помягчели, — сказал он.

— Что? — Левинский обернулся. Мюнцер высказал именно то, что думали он и Гольдштейн. — Как это тебе пришло в голову?

— Указание от самого старика, — сказал Мюнцер. — Вебер хотел их повесить.

— Откуда тебе известно?

— Рыжий писарь рассказал. Он это слышал. — Левинский мгновение помолчал, потом обратился к невысокому седому человеку:

— Сходи к Вернеру, — прошептал он. — Скажи ему, тот, который хотел, чтобы мы об этом не забыли, тоже здесь.

Человек кивнул и двинулся, прижимаясь к бараку. Между тем люди, которые тащили носилки, продолжали свой путь. Все больше узников выходили из дверей. Некоторые испуганно подходили к носилкам, чтобы посмотреть на оба тела. Когда у Пятьсот девятого свесилась рука, два человека подскочили и осторожно поправили ее.

Левинский и Гольдштейн окинули взглядом пространство сзади носилок.

— Всеобщий энтузиазм по отношению к двум живым трупам, которые просто так взяли да отказались, а? — заметил Гольдштейн.

— Уж никак не ожидал от того, кто сидит в отделении для издыхающих.

— Я тоже. — Левинский продолжал простреливать взглядом убегавшую вниз дорогу. — Они должны жить, — проговорил он. — Они не должны подохнуть. Ты знаешь, почему?

— Могу себе представить. Ты считаешь, это будет самым несправедливым?

— Да. Если они издохнут, уже на другой день их забудут. А если нет…

«Если нет, они станут для лагеря примером, символом каких-то перемен», — подумал Левинский. Он об этом только подумал, но не сказал вслух.

— Нам это нужно, — произнес он взамен. — Именно сейчас.

Гольдштейн кивнул.

Санитары шли вперед в направлении Малого лагеря. На небе разливалась дикая вечерняя заря. Она освещала правый ряд бараков трудового лагеря; левый ряд находился в глубокой тени. Лица стоявших перед окнами и дверьми теневой стороны были как всегда бледными и смазанными, а на противоположной стороне буйствовал свет, как бурный обвал жизни, словно одолженной у кого-то взаймы. Санитары прошли сквозь гущу света. Он падал на носилки, на два перемазанных грязью и кровью тела, казалось, что не просто тащат двух избитых узников, а происходит прямо-таки триумфальное шествие, хотя и жалкое. Они выстояли. Они еще дышали. Они не дали себя победить.

Бергер хлопотал над ними. Лебенталь сварганил суп из брюквы. Им дали выпить воды, после чего в полузабытьи они снова погрузились в сон. Затем Пятьсот девятый вдруг почувствовал, как медленно отступавшее окоченение ладони сменилось ощущением тепла. Мимолетное робкое воспоминание. Откуда-то издалека. Тепло. Он открыл глаза.

Овчарка лизала ему руку.

— Воды, — прошептал Пятьсот девятый.

Бергер помазал ему йодом ободранные суставы. Он поднял глаза, взял миску с супом и поднес ее ко рту Пятьсот девятого.

— Вот, пей.

Пятьсот девятый стал пить.

— Что с Бухером? — мучительно спросил он.

— Он лежит рядом с тобой.

Пятьсот девятый попробовал задать еще вопрос.

— Он жив, — сказал Бергер. — Отдохни.

На перекличку их пришлось выносить и положить вместе с больными, которые больше не могли ходить, на землю перед бараком. Стемнело, но небо было ясное.

Начальник блока Больте провел перекличку. Он внимательно посмотрел на лица Пятьсот девятого и Бухера, как разглядывают раздавленных насекомых.

— Оба — мертвые, — сказал он. — Чего ради они лежат здесь вместе с больными?

— Они не мертвые, господин шарфюрер.

— Еще нет, — добавил староста блока Хандке.

— Значит, завтра они «вылетят в трубу». Можно отдать голову на отсечение.

Больте быстро ушел. У него были деньги, и он решил сгонять партию в карты.

— Разойдись! — прокричали начальники блоков. — Кому идти за едой, шаг вперед!

Ветераны осторожно отнесли Пятьсот девятого и Бухера в барак. Хандке с ухмылкой наблюдал за этим.

— Эти оба, что у вас, из фарфора, а?

Никто ему не ответил. Он еще немного постоял и потом тоже ушел.

— Вот свинья! — пробурчал Вестгоф и сплюнул. — Грязная свинья!

Бергер внимательно разглядывал его. Вестгофа уже некоторое время одна мысль о лагере приводила в бешенство. Утратив спокойствие, он таинственно размышлял о чем-то, разговаривал сам с собой, затевая всякие споры.

— Поспокойнее, — резко бросил Бергер. — Не шутите. Мы все знаем, что происходит с Хандке.

Вестгоф уставился на него.

— Заключенный, такой же, как мы. А такая свинья. Ну прямо…

— Это каждому знакомо. Есть десятки в его положении, которые еще хуже. Власть развращает, тебе это уже давно пора знать. Вот, а теперь помоги-ка нам.

Они приготовили Пятьсот девятому и Бухеру каждому по кровати. Для этого шестерым пришлось лечь на пол. Одним из них был Карел, мальчик из Чехословакии. Он помогал втаскивать обоих.

— Шарфюрер ничего не понимает, — сказал он Бергеру.

— Ну?

— Не вылетит их прах в трубу. Завтра это не произойдет. Это точно. Можно было бы спокойно заключать пари.

Бергер посмотрел на него. Маленькое личико было полно взрослой деловитости. «Вылететь в трубу» — это было лагерное выражение о тех, кого сжигали в крематории.

— Послушай, Карел, — сказал Бергер. — С эсэсовцами можно заключать пари только тогда, когда уверен, что проиграешь. Но и тогда лучше не стоит.

— Завтра они не вылетят в трубу. Причем оба. Те, что там, другое дело. — Карел показал на трех мусульман, которые лежали на полу.

Бергер снова окинул его взглядом.

— Ты прав, — сказал он.

Карел кивнул не без особой гордости. Он неплохо разбирался в этих вещах.

На следующий вечер к ним вернулся дар речи. Их лица были истощены, поэтому припухлостей не было. Кожа была иссиня-черной, губы разодраны, но глаза — живые.

— Не шевелите губами, когда говорите, — сказал Бергер.

Это было несложно. Они освоили такую премудрость за годы, проведенные в лагере. Каждый, посидевший продолжительное время, умел говорить, не напрягая ни один мускул.

После того как принесли пищу, раздался неожиданный стук в дверь. У всех сжались сердца. Каждый про себя задал вопрос: «Неужели они все же пришли, чтобы забрать обоих?»

Стук повторился, осторожно и едва слышно.

— Пятьсот девятый! Бухер! — прошептал Агасфер. — Делайте вид, что вы мертвые!

— Открой, Лео, — прошептал Пятьсот девятый. — СС приходят не так.

Стук прекратился. Несколько секунд спустя в бледном свете окна выросла тень, сделавшая знак рукой.

— Открой, Лео, — проговорил Пятьсот девятый. — Это из трудового лагеря.

Лебенталь открыл дверь, и тень впорхнула внутрь.

— Левинский, — сказал он в темноту. — Станислаус. Кто не спит?

— Все.

Левинский пытался на ощупь приблизиться к говорившему в темноте Бергеру.

— Где? Я боюсь на кого-нибудь наступить.

— Стой на месте. Подошел Бергер.

— Здесь. Садись сюда.

— Оба живы?

— Да. Они лежат слева рядом с тобой. Левинский что-то сунул в руку Бергера.

— Здесь вот кое-что…

— Что?

— Йод, аспирин и вата. Здесь еще моток марли. А это перекись водорода.

— Прямо настоящая аптека, — сказал удивленно Бергер. — Откуда у тебя все это?

— Стащили. В госпитале. Один из нас там делает уборку.

— Хорошо. Все пригодится.

— А это сахар. Кусковой. Дай им его в растворе. Это полезно.

— Сахар? — спросил Лебенталь. — Откуда он у тебя?

— Откуда-нибудь. Ты ведь Лебенталь, да? — спросил Левинский в темноту.

— Да, а почему вдруг?

— Потому что ты об этом спрашиваешь.

— Я не поэтому спросил, — ответил обиженно Лебенталь.

— Я не могу тебе сказать, откуда он. Его достал кто-то из девятого барака. Для обоих. И еще немного сыра. А эти шесть сигарет от одиннадцатого барака.