Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 2

Поначалу в лагере держали только политических заключенных. Потом с годами из провинции и переполненных тюрем города стали привозить немало уголовных преступников. Эти группы отличались друг от друга цветом матерчатых треугольников, которые кроме номеров нашивались на одежду всех узников. Матерчатые уголки политических заключенных были красного цвета, уголовников — зеленого. Евреи носили еще желтый уголок, поэтому оба треугольника образовывали звезду Давида.

Пятьсот девятый натянул на спину пальто Лебенталя и куртку Йозефа Бухера и пополз к бараку. Он ощутил большую усталость, чем обычно. Силы его были на исходе, казалось, земля под ним пошла ходуном. Он замер, закрыл глаза и набрал в легкие воздуха, чтобы чуточку передохнуть. В этот момент в городе завыли сирены.

Поначалу их было только две. А вскоре уже гудел весь расположенный внизу город. Сирены выли с крыш и улиц, с башен и фабрик. Город распластался под солнцем, как парализованный зверь, который видит свою надвигающуюся смерть, но не способен от нее убежать. Сирены и паровые свистки пронзали небо, в котором все было тихо.

Пятьсот девятый мгновенно прижался к земле. При объявлении воздушной тревоги запрещалось выходить из бараков. Он мог бы вскочить и побежать, но для этого требовались силы, а их-то у него не было. К тому же до барака было достаточно далеко, да и какой-нибудь новенький нервный охранник мог открыть по нему огонь. Пятьсот девятый был похож на человека, замертво рухнувшего на месте. Такое случалось нередко и никого не удивляло. Воздушная тревога ведь продлится недолго. За последние месяцы ее объявляли в городе чуть ли не через день, причем ничего особенного не происходило. Самолеты пролетали мимо: их целью были Ганновер и Берлин.

Завыли и лагерные сирены. Некоторое время спустя — повторная воздушная тревога. Завывание то нарастало, то затихало, словно на гигантских граммофонах со скрежетом раскручивались бракованные пластинки. К городу приближались самолеты. Пятьсот девятому и это было знакомо, но происходящее по ту сторону колючей проволоки его не касалось. Непосредственным противником был ближайший к нему пулеметчик, который в любой момент мог заметить, что Пятьсот девятый жив.

Он мучительно вздохнул. Спертый воздух под пальто казался ему черной ватой. Он лежал в очень неглубокой лощине, как в могиле, и постепенно уверовал в то, что это действительно его могила и что он никогда уже не сможет из нее выбраться, что это уже конец и он останется здесь лежать и умрет наконец-то во власти последней слабости, с которой так долго боролся. Он попробовал было сопротивляться, но все бесполезно; он еще острее ощутил странное смиренное предчувствие, которое распространялось в нем и вне его, словно все вдруг застыло в ожидании —и город, и воздух, и даже свет. Это как в первый момент солнечного затмения, когда в красках угадываются тускнеющий налет свинца и смутное представление о лишенном солнца мертвом мире — пустота, бездыханное ожидание: еще раз пройдет смерть мимо или нет.

Удар был несильным, но неожиданным. Он последовал с той стороны, которая по сравнению с любыми другими казалась ему наименее вероятной. Пятьсот девятый ощутил этот удар как толчок прямо в живот глубоко из-под земли. Одновременно на завывание извне наложился высокий металлический стремительно нараставший свист. Он напоминал звуки сирен и вместе с тем резко отличался от них. Пятьсот девятый не мог понять, что было раньше — удар из-под земли или свист с последующим разрывом. Но он точно знал, что ни того, ни другого раньше при авианалетах не было. Когда же это повторилось еще ближе и сильнее, над и под ним, ему сразу стало ясно, что это такое: самолеты впервые не пролетели мимо. Они бомбили город.

Вновь задрожала земля. Пятьсот девятому показалось, что подземные резиновые дубинки обрушили на него всю свою мощь. Вдруг он полностью сбросил с себя оцепенение. Смертельная усталость развеялась, как дым в порыве ветра. Каждый толчок из-под земли отзывался в голове. Некоторое время он еще лежал неподвижно, затем приподнял пальто настолько, что смог разглядеть распластавшийся в долине город.

Там, внизу, медленно и игриво представал его взору словно устремленный ввысь вокзал. Он казался почти изящным, его золотой купол парил над деревьями городского парка и растворялся в их тени. Мощные взрывы, казалось, не имели к этому никакого отношения — все развивалось слишком медленно, и грохот зенитки растворялся в этом, как тявканье терьера в раскатистом лае огромного дога. При очередном мощном толчке закачалась одна из колоколен церкви Св. Катарины. Она падала очень плавно, медленно раскалываясь на несколько кусков — словно все происходило в замедленной съемке.

Теперь между домами, как грибы, вздымались фонтаны черного дыма. Пятьсот девятый все еще не воспринимал, что вокруг творится разрушение. Ему казалось, что там, под ним, резвятся невидимые великаны. В незатронутых бомбами кварталах города, как и прежде, мирно поднимался дым из труб. В реке, как и прежде, отражались облака, а облачка от зенитных залпов окаймляли небо словно подушку, которая лопалась по всем швам, выбрасывая светло-серые пушистые хлопья.

Одна бомба упала далеко за городской чертой в луга, примыкавшие к лагерю. До сознания Пятьсот девятого все еще не доходило чувство страха. Ведь все происходило слишком далеко от того узкого мира, известного только ему одному. Страх можно было испытывать тогда, когда горящей сигаретой прижигают глаза или мошонку; когда тебя неделями морят голодом в бункере, своего рода каменном гробу, в котором нельзя ни стоять, ни лежать; когда тебе отбивают почки на «кобыле»; когда попадаешь в застенок для пыток, что в левом крыле около ворот; когда предстаешь перед Штейнбреннером, Бройером или перед начальником лагеря Вебером. Но даже это все блекнет по сравнению с Малым лагерем, в который он попал. Надо было спешно все забыть, чтобы найти в себе силы для продолжения жизни.

Кроме того, за десять лет существования концлагеря Меллерн пытки превратились в несколько утомительную рутину — даже молодому идеалистически настроенному эсэсовцу со временем становилось скучно мучить скелеты. Когда поступали крепкие, способные на страдания новички, вспыхивал порой старый патриотический дух. Тогда по ночам снова доносилось знакомое завывание, а команды СС были чуточку оживленнее, как после сытного жаркого из свинины с картошкой и краснокочанной капустой.

Внешне все лагеря на территории Германии в военные годы производили вполне гуманное впечатление. В основном в них умерщвляли людей газом, забивали насмерть и расстреливали или заставляли работать до изнеможения, до голодной смерти. То, что в крематории иногда сжигали и живых, объяснялось не столько злым умыслом, сколько переутомлением и тем, что некоторые скелеты уже давно утратили подвижность. Такое случалось и тогда, когда массовая ликвидация помогала быстро подготовить место для новых транспортов. Даже обречение неспособных работать на голодную смерть практиковалось в Меллерне без особых крайностей. В Малом лагере все еще было что есть, и ветераны, такие, как Пятьсот девятый, даже устанавливали «рекорды» долгожития.

Бомбардировка вдруг закончилась. Только зенитка продолжала стрелять. Пятьсот девятый выше приподнял пальто, чтобы видеть ближайшую сторожевую башню с пулеметом. На ней никого не было. Он посмотрел направо, потом налево. Но и там на башнях охранников не было видно. Команды СС спрятались в укрытии. Рядом с казармами у них были крепкие бомбоубежища. Пятьсот девятый отбросил пальто и пополз в сторону колючей проволоки. Опираясь на локти, он стал разглядывать распластавшуюся долину.

Город горел со всех сторон. То, что прежде производило умилительное впечатление, сейчас превратилось в жуткую реальность: огонь и разрушение. Желтый и черный дым, как огромный моллюск уничтожения, поселился на улицах, пожирая дома. Город пронзали языки пламени. Мощный столб искр взметнулся у вокзала. По разрушенной колокольне церкви Св. Катарины, как серые молнии, взбегали огненные языки. А позади, как ни в чем не бывало, во всем своем золотом величии возвышалось солнце. Таинственным казалось, что, как и прежде, в голубизне и белизне светило яркое солнце и что вокруг спокойно и безучастно в его мягком свете грелись леса и поля, словно неведомая темная кара проклятия коснулась только этого города.