Черный обелиск - Ремарк Эрих Мария - Страница 62

— Да с трудом. Ризенфельд решил использовать контору в качестве наблюдательного пункта. Он решил наблюдать за ее окном. Я думал, что отпугну его, если открою, кто такая Лиза. Ничего не помогло. Он мужественно перенес это. Наконец мне удалось на несколько минут утащить его в кухню, чтобы напоить кофе. Тут Лиза и выскользнула. Когда Ризенфельд вернулся в контору и снова занялся разведкой, она уже благосклонно улыбалась ему из своего окна.

— Она была в кимоно с аистами?

— Нет, с мельницами.

Я смотрю на него. Он кивает.

— Обменяли на маленькое надгробие. Это было необходимо. Во всяком случае, Ризенфельд с поклонами крикнул ей через улицу, что приглашает ее и нас сегодня вечером в «Красную мельницу».

— На это он не решился бы, если бы она еще называлась «де ла Тур».

— Он пригласил ее очень почтительно. Лиза согласилась. Она подумала, что это нам поможет в деловом смысле.

— И ты тоже так считаешь?

— Ну да, — весело отозвался Георг. Ризенфельд и Лиза возвращаются после танца. Ризенфельд вспотел. Лиза свежа, как монастырская лилия. К моему величайшему изумлению, я вдруг вижу в глубине бара, между воздушными шарами, новую фигуру. Это Отто Бамбус. Он стоит среди ресторанной толчеи с несколько растерянным видом и так же здесь не к месту, как был бы не к месту Бодендик. Потом рядом с ним появляется рыжая шевелюра Вилли и откуда-то доносится командирский бас Рене де ла Тур:

— Бодмер, вольно.

Я прихожу в себя.

— Отто, — обращаюсь я к Бамбусу, — какой ветер тебя сюда занес?

— Я, — отвечает Вилли, — я хочу внести свой вклад в немецкую литературу. Отто скоро предстоит вернуться в деревню. Тогда у него будет время оттачивать стихи о греховности мира. Но сначала он должен хоть увидеть его.

Отто кротко улыбается. Близорукие глаза моргают. Лоб слегка вспотел. Вилли вместе с Отто и Рене садятся за соседний столик. Между Лизой и Рене происходит мгновенная дуэль взглядов, причем дамы обстреливают друг друга настильным огнем. Затем обе, непобежденные, снова повертываются к своим столам, надменные и улыбающиеся.

Отто наклоняется ко мне.

— Я закончил цикл «Тигрица», — шепчет он. — Вчера ночью. Уже задумал новый цикл: «Багряная женщина». Может быть, я назову его «Великий зверь Апокалипсиса» и перейду на свободные ритмы. Это будет нечто исключительное. Меня осенило вдохновение!

— Хорошо, но чего ты тогда ждешь от ночного клуба?

— Всего, — отвечает Отто, сияя от счастья. — Я всегда ожидаю всего, это и есть самое интересное, когда ничего заранее не знаешь. Впрочем, ты ведь знаком с одной дамой из цирка?

— Дамы, с которыми я знаком, не для таких начинающих, как ты, с ними не будешь тренироваться, — отвечаю я. — Впрочем, ты, должно быть, действительно еще ничего не познал, наивный верблюд, иначе ты не держался бы так откровенно глупо! А потому заруби себе на носу правило номер один: руки прочь от чужих дам — у тебя не то сложение.

Отто покашливает.

— Ага, — заявляет он. — Буржуазные предрассудки! Но я ведь не имею в виду замужних женщин.

— Я тоже, дуралей. Замужние женщины не столь строги. Зачем же так неистово жаждать знакомства с дамой из цирка? Я ведь уже говорил тебе, что она просто продает билеты в блошином цирке.

— А Вилли сказал мне, что это неправда. Она выступает в цирке как акробатка.

— Ах так, Вилли! — Я вижу, как его голова, словно рыжая тыква, покачивается над морем танцующих. — Послушай, Отто, — говорю я, — дело обстоит совсем иначе. Дама Вилли действительно выступает в цирке. Вон та, в голубой шляпке. И она любит литературу. Вот где твой шанс! Итак, смело вперед!

Бамбус недоверчиво смотрит на меня.

— Я же откровенно говорю с тобой, кретин, идеалист! — заявляю я.

Ризенфельд уже снова танцует с Лизой.

— Что с нами происходит, Георг? — спрашиваю я. — Там друг по коммерческим делам старается отбить у тебя твою даму, а здесь меня только что попросили, в интересах немецкой поэзии, одолжить Герду. Или мы уж такие бараны, или наши дамы так соблазнительны?

— И то и другое. А кроме того, если женщина принадлежит другому, она в пять раз желаннее, чем та, которую можно заполучить, — старинное правило. Но у Лизы через несколько минут начнется отчаянная головная боль, она выйдет на минутку в гардеробную принять аспирин, а потом пришлет кельнера сказать, что вынуждена уйти домой и чтобы мы веселились без нее.

— Это будет ударом для Ризенфельда. Завтра он нам ни черта не продаст.

— Напротив, продаст больше. Тебе следовало бы уже понимать такие вещи. А где Герда?

— Ее ангажемент возобновится только через два дня. Надеюсь, она в «Альтштедтергофе». Но боюсь, что она сидит в «Валгалле» у Эдуарда. Герда это называет — сэкономить ужин. Тут я почти бессилен. Она приводит такие неоспоримые доводы, что мне надо еще постареть на тридцать лет, чтобы возразить ей. Следи-ка лучше за Лизой. Может быть, у нее не разболится голова ради того, чтобы помочь нам в наших делах.

Отто Бамбус опять наклоняется ко мне. Его глаза, защищенные очками, напоминают глаза испуганной сельди.

— «На манеже» — прекрасное название для томика стихов о цирке, как тебе кажется? И с иллюстрациями Тулуз-Лотрека.

— А почему не Рембрандта, Дюрера и Микеланджело?

— Разве у них есть зарисовки цирка? — спрашивает Отто с искренним интересом. Ну что тут скажешь?

— Пей, мой мальчик, — по-отечески заявляю я. — И наслаждайся своей короткой жизнью, ибо когда-нибудь ты будешь убит. Из ревности, телок несчастный!

Польщенный, он чокается со мной и задумчиво поглядывает на Рене, которая качает белокурой головкой в локонах, с крошечной голубой шляпкой на них, и похожа на укротительницу во время воскресного отдыха.

Лиза и Ризенфельд возвращаются.

— Не знаю, что со мной, — заявляет Лиза, — но у меня вдруг ужасно разболелась голова. Пойду приму аспирин…

Ризенфельд не успевает вскочить, как она уже удаляется. Георг смотрит на меня с нестерпимым самодовольством и закуривает сигару.

XVII

— Милый свет, — говорит Изабелла. — Почему он слабеет? Потому, что мы устаем? Мы теряем его каждый вечер. Когда мы спим, весь мир исчезает. Но где же тогда мы? Значит, мир каждый день возвращается?

Мы стоим на краю сада и смотрим сквозь решетку на расстилающийся за ней ландшафт. Солнце раннего вечера лежит на созревающих полях, которые тянутся по обе стороны каштановой аллеи до самого леса.

— Он всегда возвращается, — говорю я и осторожно добавляю: — Всегда, Изабелла.

— А мы? Мы тоже?

Мы, думаю я. Кто ответит? Каждый час что-то дает и отнимает и родит в нас перемены. Но я молчу. Я опасаюсь затевать разговор, который вдруг может соскользнуть в бездну.

Возвращаются пациенты, работавшие на полях. Они возвращаются, словно усталые крестьяне, и на их плечах алеют отблески вечерней зари.

— Мы тоже, Изабелла, — говорю я. — Всегда. Ничто существующее не может исчезнуть. Никогда.

— Ты веришь в это?

— Нам ничего не остается, как верить.

Изабелла повертывается ко мне. Она кажется удивительно красивой в свете раннего вечера, пронизанного веющим в воздухе первым ясным золотом осени.

— Разве иначе мы исчезнем? — шепчет она. Я удивленно смотрю на нее.

— Не знаю, — говорю я наконец. — Исчезнем! Как много значений может иметь это слово! Очень много!

— Иначе мы исчезнем, Рудольф?

Я нерешительно молчу.

— Да, — говорю я после паузы. — Но только тогда и начнется жизнь.

— Какая?

— Наша собственная. Тогда только все и начнется — великое мужество, любовь и трагическая радуга красоты. Там, где, как мы думаем, ничего уже не останется.

Я смотрю на ее лицо, осиянное заходящим светом. И на мгновение время останавливается.

— Ни ты, ни я — мы тоже не уцелеем?

— Нет, мы тоже не уцелеем, — отвечаю я и смотрю мимо нее на пейзаж, полный голубизны, пурпура, дали и золота.

— И даже если будем любить друг друга?