Софисты - Наживин Иван Федорович - Страница 46

— Может быть, Софокл и прав, — тихо заметил Дорион, — но от этого чуда на свете тесно и ничто так не утомляет нас, как именно это чудо. Прав был Гераклит, бежав от всех этих чудес туда, где их нет…

Все переглянулись: дух Дориона омрачался все больше. И эта его подавленность так влияла теперь на всех, что нужны были большие усилия, чтобы поддерживать разговор. Вдали над сияющей землей теплился Акрополь, яркой розовой звездой сияло копье Афины. Белые голуби — птица Афродиты — треща крыльями, весело носились над городом. Ласточки нарядно щебетали и грудкой все касались сияющего потока. И чуть-чуть видная затеплилась первая звезда. Дорион думал свое: пусть все течет, пусть все сон и обман, но он должен немедленно идти в Дельфы, чтобы видеть Дрозис: цветущая жизнью красавица Дрозис и эта безумная, которая в удушливом дыму лепечет всякий вздор для темных людей — нет, конечно, это одна из тех афинских сплетен, от которых людям житья нет… Надо идти сегодня же…

— А я был тут, друзья мои, в Пирее, — сказал вдруг сумрачный Антисфен, — и видел и слышал там много поучительного. На судне, которое прибыло из Египта, приехал какой-то богатый иудей по торговым делам. Я раньше никогда их не видывал. Говорит он на самом варварском языке, едва можно его понять, но рассказывал он много и занятно. Как и наш Геродот, он побывал во всех странах. И поведал он мне, что в каком-то Китае, что ли, это страна такая есть, за Персией как будто, появился тоже мудрый человек по имени как-то вроде Конфуцеос и будто в его учении много сходного с твоим, Сократ. Иудей о тебе, оказывается, слышал, вот и вспомнил. И действительно, Конфуцеос этот говорит так: усовершенствование своего знания состоит в том, чтобы исследовать вещи. Когда вещи исследованы, знание совершенно, а когда знание совершенно, тогда мысль истинна, а когда мысль истинна, сердце чисто, а когда сердце чисто, личность развивается, а когда личность развита, тогда дом в порядке, а когда дом в порядке, то государство управляется хорошо… Это очень близко к тебе. И будто бы у этого самого мудреца великое множество учеников, и слава о нем будто идет по всей их земле… А потом рассказывал он, что и у них такие мудрые люди тоже бывали, в Иудее этой самой, но что, как и у нас, им немало горя приходилось терпеть от людей. Был, говорит, у них тоже какой-то старец праведный, по имени вроде как-то Исаия, что ли, которого царь за обличения его приказал защемить между двух досок и распилить… Кавалерийские офицеры действуют везде и прав наш Дорион; тяжелы эти «чудеса»!..

Смеркалось. Вызвездило нарядно. Маленькие совки беззвучно носились над зарослями и прозрачно повторяли свое нежное: сплю… сплю… И Федон, оторвав восхищенный взгляд от звездного мира и по обыкновению вспыхнув, проговорил:

— Мелисс выговорил невероятную мысль, которая пугает, но в такие вот вечера мне кажется, что она не только истинна, но в ней вся истина: вселенная совсем не ограниченный, всюду себе равный шар, как думал Парменид, но она бесконечна. И верю я в правоту пифагорейцев, которые говорят о музыке звезд: не может быть немым этот прекрасный мир!.. Да, сказать, что истины нет, я не могу, в этом Сократ прав. Но прав и Горгий, который учит, что лучше всего признать, что я знаю только то, что я знаю, — не более…

Он застыдился и замолчал. Сократ с доброй улыбкой посмотрел на даровитого юношу: он любил его.

И когда вино было допито, все поднялись ранее обыкновенного по домам: темное беспокойство Дориона нарушало ясность настроения.

— Да хранит тебя Гипнос[25], сын мой!.. — более, чем всегда, ласково проговорил Сократ Дориону, еще более подобрев от вина. — Да даруют тебе боги сладкий сон…

И едва все ушли по направлению к городу, рассуждая — в головах от вина приятно шумело — о музыке светил, против которой они в настоящий момент решительно ничего не имели, как Дорион встал, собрал в суму все необходимое для пути и, взяв длинный посох с крючком на конце, быстро скрылся в темноте…

XXV. АФРОДИТА И ДРОЗИС

Дорион обошел всю Олимпию: никаких следов Дрозис не было. Жрецы на его расспросы холодно отвечали незнанием. Он искал Дрозис, а дума при виде этого города, который когда-то был духовным центром всей Эллады, делала свое. Несмотря на огромные толпы богомольцев со всех концов страны, Дельфы явно умирали. Через купцов и моряков греки знали уже многое об Азии, Египте, Марсели. Пифагор и другие сказали уже, что земля не круглая лепешка, как говорил Фалес из Милета, а шар в пространстве и, следовательно, Дельфы никак уже не могут быть пупом земли. Даже шутки Аристофана на сцене, когда он, обличая Сократа, приписывал ему без всякой церемонии мысли его учителя Продика, убивали потихоньку Аполлона тут, в его царстве. Нет Зевса, говорил Продик, потому что никогда не бывает дождя без туч, а если бы дождь посылался Зевсом, он мог бы, конечно, сделать это и при безоблачном небе. И почему непременно нужно было устроить этот оракул тут, у подножия Парнаса, а не в другом месте? Кто это решил? Почему? И он с тупым любопытством присматривался к толчее вопрошающих бога о своих делах: неужели же все эти на вид часто почтенные люди такие болваны? И мало того, что болваны они сами, они привели сюда с собой и сыновей мальчиков, чтобы тут впервые постричь их и принести их волосенки, по древнему обычаю, в дар Аполлону. Как же должны хохотать между собой жрецы Аполлона над этой извечной, разящей глупостью людского стада!..

Он дождался того момента, когда на треножник над ущельем поднялась с помощью жреца явно больная девушка с подергивающейся щекой и почти сумасшедшими глазами — хвала богам, это была не Дрозис!.. И он поймал себя с удивлением на желании вопросить пифию о том, куда же делась Дрозис, и усмехнулся…

Из неподалеку стоявшего пышного храма раздались прозрачно-звенящие звуки лир. Дорион вмешался в толпу приносивших жертвы и заслушался торжественного гимна.

«О, ты, который славен игрою на лире, Дитя Великого Зевса! — пели торжественные голоса в унисон, под звон и рокот лир. — Я расскажу, как у этой вершины, увенчанной снегами, ты открываешь смертным твои вековечные предсказанья, каким образом завоевал Ты пророческий треножник, охранявшийся враждебным драконом, когда черты твоего лица обратили в бегство пестрое чудовище с извивающимся телом… О вы, музы, получившие при разделе Геликон с его глубокими лесами, прекраснорукие дочери Зевса, Которого слышно издалека, приидите и очаруйте вашими песнями златокудрого Феба, вашего брата!.. Чистые звуки флейты раздаются в песнях, золотая лира аккомпанирует им, аравийский фимиам поднимается к двойной вершине Парнаса…[26]

Гимн был торжествен и красив, но очень длинен и слова его, как, впрочем, это бывает почти во всех гимнах, были напыщенны, но довольно бессодержательны, и Дорион повернулся, чтобы уйти, как вдруг среди колонн увидал… Но он не верил себе: то была не Дрозис, но женщина, которая еще недавно была как будто Дрозис, а теперь была трагическою маской из какой-то тяжелой трагедии. И как она постарела, как изменилась!..

— Клянусь Аполлоном!.. — едва выговорил он. — Но ведь это все же ты, Дрозис?!.

Она остановилась, внимательно всмотрелась в него своими черными, бездонными глазами, которые были еще бездоннее от мраморной бледности скорбного лица. И ее увядшие черты тронула едва заметная улыбка…

— Я рада встретить тебя, Дорион.

— Но в Афинах меня уверяли, что ты служишь тут Аполлону пифией… — все еще не придя в себя от неожиданной встречи, проговорил он. — Наши болтуны верны себе…

— На этот раз ваши болтуны почти правы: я была пифией… — сказала Дрозис. — Но это кончилось. Давай присядем на эту скамью под кипарисами…

— Но… ты прости, что я так прямо все спрашиваю, — путаясь, продолжал Дорион, сев рядом с ней на каменную скамью: он был потрясен при виде этой увядшей женщины, в которой скорбно умирала прекрасная Дрозис, заколдовавшая некогда его одинокое сердце. — Но почему же ты стала пифией и почему перестала быть ею?..