Софисты - Наживин Иван Федорович - Страница 38

— Вот это было бы интересно послушать!.. — сказал Периклес.

— Я не думаю… — помолчав, сказал Дорион. — Мне пришлось ознакомиться с несколькими главами истории Фукидита, которые в списках ходят по рукам среди его друзей — этот труд куда серьезнее истории Геродота, который, однако, толпе понравится, несомненно, больше. Справедливость надо отдать обоим: оба спустили историю из блистательного эфира Олимпа на нашу бедную землю, оба с легкой руки Ксенофана, а потом Евгемера относятся к древним сказкам с недоверием и, если Геродот с силой отстраняет в истории все чудесное, — что не мешает ему однако серьезно обсуждать вопрос, где именно царствовал Герион, у которого Геркулес угнал волов, — то Фукидит просто с достоинством молча обходит все это вранье. Но дальше они расходятся: Фукидит не улыбается, он всегда серьезен, Геродот чрезвычайно добродушен и рассказывает даже такие вздорные мелочи, что будто бы ни одна египтянка никогда не поцелует ни одного грека в губы. Фукидит в смысле беспристрастия и беспартийности стоит куда выше Геродота, но с другой стороны Фукидит утверждает наивную веру в прочность всех этих наших городков-государств, тогда как Геродот очень четко подчеркивает всю непрочность, всю призрачность этих наших созданий. Коротко я сказал бы, что в то время как Геродот — автор логои, историй, Фукидит старается — чуть не первый — дать нам синграфию, историю. И смешная черточка еще у Геродота: если он рассказывает о каком-нибудь бедствии, первая виноватая во всем у него непременно женщина. Его девиз в двух словах: во всем ищите женщину, но не забывайте бессмертных богов! И он никак не допускает, чтобы кто-нибудь, помимо божества, имел «гордые мысли». Но все же, если мы сравним Геродота с Гекатеем, который жил полвека раньше, разница большая. Во время посещения Гекатеем Египта он показал — и с большим удовольствием — тамошним жрецам свое генеалогическое дерево, которое доказывало, что первый предок его был бог и что от этого бога Гекатея отделяет только пятнадцать поколений, — тогда жрецы провели его в залу, где стояли статуи верховных жрецов и их верховного бога Аммона-Ра: их было триста сорок пять, от отца к сыну. Воображаю, как он, бедный, себя чувствовал!.. — улыбнулся Дорион. — Но если хочешь, послушаем: Филомел, конечно, знает, где и когда он будет читать. Обыкновенно охочие до славы люди читают свои произведения на ступенях храма или чаще при входе в эпистодом Зевса. Мы узнаем…

Знаменитостей и готовящихся в знаменитости и на этот раз было немало, но глаза толпы были прикованы лишь к двум героям дня, которые слепили всех своим великолепием: к Алкивиаду и к Алкисфену, знаменитому богачу из Кротоны, из Великой Греции, на котором был плащ роскоши чрезвычайной. За ними всюду жадно следовали взоры толпы и ее шепоты, то восхищенные, то завистливые, но всегда полные всякого вранья: и в порицании, и в восхвалениях толпа меры не знает никогда.

— Его род из Сибариса, богатейший… — слышались голоса. — Ты подумай, какой город-то был: не считая рабов до 300 000 жителей! Это тебе не Афины.

— Ежели его больше нет[22], так чего же о нем и толковать?..

— И жрать, и пить здоровы были. Это они выдумали есть во время попойки капустные семена, чтобы замедлить опьянение.

— А зачем же замедлять? На то пьем…

— А больше вылакаешь…

— И от них же мода пошла ночные горшки ставить пирующим под ложе, — усмехнувшись, прибавил Дорион. — Может, этот потомок сибаритов и богаче даже, но до блеска нашего Алкивиада ему далеко: ты посмотри как идет… Олимпиец!.. И погоди, как он еще на играх себя покажет. Этот до смерти готов расшибиться, только бы ему во всем первым быть…

Но над толпой прозвучал чей-то сильный голос.

— Стойте, не орите… Слышите: герольд!..

Но за гамом огромной толпы только ближние к герольду слышали, что он возглашал на этот раз. А возглашал он всегда самые последние известия со всех концов мира: какие два города заключили между собой мир, какие вступили в оборонительный союз, какие накануне объявления войны, о том, что Великий Царь, по слухам, опасно заболел, будто бы отравленный кем-то из близких, что женщина в Аргосе родила змееныша о двух головах. Известия последнего сорта интересовали толпу более других: все эти войны, примирения, союзы просто всем очертели уже…

В то время как одни паломники осматривали достопримечательности, делали покупки «на память», развлекались как могли, более серьезно настроенные приносили Зевсу жертвы. Богачи предавали закланию целые гекатомбы, бедняки давали козленка, несколько капель вина, несколько крупинок ладана: все годилось. И над толпами стояла густая вонь крови, вина, дыма и пота…

Олимпийские празднества продолжались пять дней. Всеми состязаниями заведовали элланодики, судьи из эллинов. Рапсоды декламировали отрывки из Гомера и Гезиода. Поэмы Эмпедокла, оды Пиндара и Симонида исполнялись с музыкой и танцами. Но все же на первом месте стояла тут гимнастика и конские ристалища.

— Они уверяют, что все это полезно для здоровья… — сказал с усмешкой Дорион. — Но во время Великих Панафиней, помнишь, лошади Андрагора так растрепали его, что он до сих пор все кровью харкает и ребра точно жерновами перемолоты. И где он, тот атлет, который не болел бы, как и все, или жил дольше других? А дураки все на подбор.

На игры — как и на все зрелища — не допускались рабы, варвары, опороченные по суду, святотатцы и проч. Все выступавшие должны были прибыть в Олимпию заблаговременно, жить при элидской гимназии и принести торжественную присягу не толкать, не стращать, не убивать своего соперника. За подкуп его или судьи полагались розги. Запрещалось возражать против приговора судей, но всякий недовольный мог воззвать к сенату Олимпии на собственный страх и риск. Замужним женщинам запрещалось присутствовать на состязаниях — только одна жрица Деметры имела право на это и гордо восседала на своем троне над толпою…

И ничто не могло сравняться с гордостью олимпионика, победителя на играх. Благодаря минутному успеху он — по справедливому замечанию Дориона, часто полный идиот, — сразу занимал место в ряду первых людей своего времени. Он иногда вмешивался даже в международные дела. Иногда таким героям воздавались даже божеские почести — так, Евфимий из Локры мог совершать возлияния и приносить жертвы своему собственному изображению. И самой заветной мечтой грека того времени было иметь свою золотую статую в Олимпии в ряду статуй других победителей. Софист Гиппий, из Элиса, составил подробный список таких победителей и тем косвенно положил начало летосчислению по олимпиадам, которое ввел потом историк Тимей.

Вдруг резкие звуки труб покрыли бестолковый гомон толпы. Все ожидали этого заветного момента, но все же были захвачены им врасплох: это герольды возвещали начало состязаний. Все взволнованно устремились к месту зрелищ. Торопиться было некуда, волноваться было нечему, но ноги сами делали свое дело и сердца колотились, как будто всех этих людей ждало вот сейчас какое-то ослепительное счастье…

— Нет, нет… — останавливая Периклеса, улыбнулся Дорион. — Раз мы с тобой на эту удочку попались, после Микен, когда наши ноги ни с того ни с сего стремительно понесли нас вперед, теперь, я думаю, мы можем проявить больше мудрости. Аромат лука и чеснока от толпы слишком дорогая плата за предстоящее удовольствие. Выждем, пока главные вражеские силы пройдут… Места хватит всем, как ни много глупцов собралось тут… Станем пока за эти кипарисы, чтобы так не толкались…

Их ждало разочарование: ничего особенного все эти зрелища не представляли. Десятки раз видели они все это в Афинах, только обстановка была тут поторжественнее да слаженнее, как будто играли флейты, которые всегда подыгрывали атлетам, как, впрочем, подыгрывали они и рабам-гребцам на триерах. Был и жестокий мордобой. Было все, что приводит такую толпу в восторг, а на них навевало скуку. Единственным настоящим зрелищем было, пожалуй, лицезрение Геродота. На него тянулись посмотреть многие. Много лет провел он в путешествиях по Египту, Ливии, Вавилону, Скифии. Возвратившись к себе на родину, в Галикарнас, он нашел порабощенных тираном сограждан. Он удалился на Самос, где и занялся своей историей. В Галикарнасе образовался не без его участия заговор, тирана свергли, но аристократы, захватившие власть, согнули народ еще круче, и преследования их распространились и на Геродота, на которого они смотрели как на врага общественного спокойствия. Он уехал в Грецию, где читал свою историю сперва в Олимпии, а затем и в Афинах во время Великих Панафиней. Удостоенный небывалых почестей, он получил в награду 10 талантов, а немного спустя с колонистами переселился в город Турии, в Южной Италии. Теперь, уже стариком, он прибыл еще раз взглянуть на великие празднества всей Эллады и был окружен и тут великими почестями… Но не меньшим успехом пользовались тут и знаменитые четверки Алкивиада…