Евангелие от Фомы - Наживин Иван Федорович - Страница 50

XXXII

Весь заставленный зелеными кущами, Иерусалим кипел праздничными толпами. Собравшись со всех концов земли иудейской и диаспоры, паломники, как всегда, загромождали своими таборами все, и без того очень узкие улицы города и все окрестности. В храме торжественно трубили трубы, курились жертвенные дымы, по солнечным улицам тянулись ярко-пестрые шествия и радостное «осанна» оглашало праздничный город во всех концах. Но сумрачно было на душе Иешуа: в ней болела та рана, которую он неожиданно получил в Назарете. По пути из Тира в Иерусалим он зашел домой. Домашние были явно недовольны его приходом, хотя и пытались это скрыть…

— Не знаю, чего ты все бродишь? — бегая глазами, говорил Иаков. — Я на твоем месте пошел бы прямо в Иерусалим и там и показал бы силу свою… Вон наши богомольцы собираются на праздник Кущей туда, и шел бы с ними…

Ему было непонятно, чего они боятся: того ли, что он может запутать их в какую-нибудь историю с властями, того ли, что он может одуматься и потребовать свою часть в имуществе? Мелькнула даже на мгновение мысль, что Иаков сговорился с кем-нибудь о его погибели, но он скорее потушил ее.

— Нет, я пойду один… — глядя в сторону, сказал он. — Я хожу всегда прямой дорогой, на Сихем…

В довершение всего Никодим, как оказалось, все еще не вернулся. В душе шевельнулась зависть: вот Никодим свободен, ездит, куда хочет, узнает от всех сокрытое, радуется духом, а он точно прикован к этому страшному городу, где, как удав, душит его неправда жизни и это страшное непонимание толп, от которого можно с ума сойти! Поднятое им движение росло и ширилось против его воли: в одном месте, по словам сошедшихся к нему учеников, неизвестные ему люди во имя его крестили, там изгоняли бесов, а Иоханан Зеведеев, увлеченный своим бурным темпераментом, говоря в Хевроне перед толпой, до того увлекся, что провозгласил его Мессией и обещал скорое пришествие его среди славы пылающих облаков, под трубы ангелов, как это изображено в книге Даниила!..

Он сторонился теперь храма и говорил с народом на площадях, у городских ворот, у фонтанов, среди пестроты и шума паломнических таборов. Он имел успех до тех пор, пока он держался на уровне толпы, стоило же ему, увлекшись, высказать эти свои новые, углубленные мысли, как толпа цепенела в тупом недоумении и то, притворяясь озабоченной, торопливо расходилась по своим делам, а то бралась и за камни: бахвалясь один перед другим, люди делали вид, что они оскорблены за Бога, за закон и хотят вот защищать их от него, безбожника…

Раз он говорил перед толпою у ворот Сионских. Он говорил, чтобы люди торопились с покаянием и принесли бы плод добрых дел: нельзя одновременно служить Богу и маммоне, нельзя быть подобно смоковнице бесплодной, которую срубают и бросают в огонь. Он говорил, что раскаявшийся грешник подобен блудному сыну: возвращение его в дом отчий будет отпраздновано веселым пиром. Это было понятно, брало за душу, и он чувствовал исходящее от толпы тепло, которое крепило его веру в человека, в жизнь, в Бога и в уже близкое пришествие правды…

— Так когда же оно придет, это твое царствие Божие? — подозрительно спрашивал фарисей с обвисшими румяными щеками и злыми глазенками под огромным тюрбаном на маленькой головенке.

— Царствие Божие не здесь и не там, царствие Божие внутри вас… — сияя на него глазами, отвечал Иешуа. — Познайте только истину, и истина сделает вас свободными и даже смерти вы не узнаете вовек…

Фарисей посмотрел на своего спутника, тоже фарисея, так, как бы говоря: ну, что же еще ждать от него после этого?

— Ясно одно: в тебе бес… — сказал он Иешуа. — И праотец Авраам умер, умерли и пророки, а ты толкуешь, что соблюдающий слово твое не умрет вовек… Неужели же ты больше Авраама и пророков?

Иешуа, склонив голову, долго думал. И вдруг сказал:

— Истинно говорю вам: прежде чем был Авраам, я был…

Старый фарисей в бешенстве щелкнул себя по иссохшим ляжкам и поднял руки к небу, как бы призывая грозы божественные на голову богохульника.

— Подожди, постой… — нетерпеливо остановил старика другой, полный, с круглым носом и смешно выпученными глазами. — Дай ему досказать свое! Ну? — обратился он к Иешуа.

Иешуа сосредоточился в самой глубине души своей, где, уже освобожденная для него почти от всех покровов, горела божественная сущность души, зерно жизни, неизреченный образ Божий.

— Доколе я в мире, я свет миру… — проникновенно сказал он и, увидев, как из городских ворот в облаке пыли выходила на пастбище серая отара овец, продолжал: — Я — дверь… Кто войдет мною, тот найдет пажить жизни вечной и спасется. Я и Отец одно. Вы можете взять сейчас камни и побить меня, но я не скроюсь от вас и отдам свою жизнь для того, чтобы снова принять ее. Потому и любит меня Отец… Имею власть отдать ее и имею власть снова принять ее…

— Нет, окончательно в нем бесы!.. — завопил старый фарисей. — Он безумствует… Что вы уши-то развесили, баранье?!.. — крикнул он на толпу. — Берите камни!..

Фарисей с выпученными глазами попробовал было встать на его защиту, но толпа нахмурилась грозной тучей и несколько рук, в самом деле, потянулись уже к валявшемуся в пыли булыжнику.

— Да не написано ли в вашем же законе, что вы — боги? — крикнул Иешуа в отчаянии. — Как же вы не понимаете этого? Вы, вы, вы боги!..

Написано это в законе или не написано, толпа не знала, но слова были явно безумны и явно кощунственны. И еще грознее вздулся ее гнев…

— Написано, написано!.. — брызгая слюною, кричал старенький фарисей. — Так разве это так понимать надо? Вон ты все с девками, с мытарями да с разной другой рванью путаешься, так какой же ты бог?.. Ха-ха-ха… — задребезжал он старческим смехом.

— Так разве вы, здоровые, нуждаетесь во враче?.. — усмехнулся Иешуа. — Врач нужен больным…

— А ты врач? Многих ты вылечил?

— Удивительно дело… — опять усмехнулся Иешуа. — Пришел Иоханан, поселился в пустыне, питался кореньями — вы кричали против него, что не так живет. Пришел я — вы обвиняете меня в том, что пирую с блудницами и грешниками… Как же угодить вам?

И, утомленный бесцельным словопрением — это повторялось ведь сотни раз… — раздраженный тем, что так удачно начатая беседа с простым народом обращена книжниками в пустую болтовню, он, безнадежно махнув рукой, пошел воротами в город. Старый фарисей злорадно торжествовал: он чувствовал себя несомненным победителем. И он крикнул толпе:

— Помните одно: синагогами уже постановлено, что всякий, кто с этим молодчиком будет вожжаться, без всяких разговоров будет отлучен от синагоги!.. Не забывайте!..

Толпа расходилась. Повесив голову, Иешуа шагал жаркими, переполненными народом улицами, в которых удушливо пахло пылью, пометом животных и толпой. «Осанна!..» — весело кричали среди зеленых кущей, размахивая пальмовыми ветвями, ребята. — Осанна!..» И со всех сторон радостно летело им в ответ: «Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..» И под эти клики торжествующей жизни он думал опять и опять: он обещает счастье другим, но почему же он не находит его сам? Разве только изредка, на миг… Но изредка счастливы вот и они среди своих кущ и веселых хороводов…

Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..

Он был уже у лачуги Иуды. Из широко открытой двери тянулась густая, тяжелая вонь и слышался этот бередящий душу, истошный крик больной:

— А я говорю тебе, проклятый: не ходи!.. Не шляйся!.. Много ты с ними выходил? Сказками своими он еще ни единого человека не накормил… Если хочешь погубить всех нас, так возьми лучше ножик и всех зарежь… По крайней мере, сразу…

— Да я же принес ведь тебе денег… — спотыкаясь языком, сказал Иуда. — Чего же ты?

Иешуа на мгновение остановился: входить или нет?

— Шелом!.. — проговорил он на пороге.

В мрачной, вонючей лачуге все сразу стихло. Больная, как всегда, упрямо и враждебно отвернулась к стене. Иуда, поникший у изголовья умирающего ребенка, встал навстречу гостю. Он был смущен… Сзади Иешуа послышался быстрый шорох: то в ужасе спасалась от него маленькая Сарра. С той ночи он не видел ее ни разу: она всегда пряталась от него теперь. Он понимал ее, всей душой жалел ее и называл в сердце своем с нежностью бездонной «сестрой во страдании»… Несколько чумазых мордочек смотрели на него из сумрака, и в черных, блестящих глазенках их стояла затаенная улыбка: этого дяди они не боялись…