Евангелие от Фомы - Наживин Иван Федорович - Страница 48

Повсюду в народе было заметно сильное возбуждение. Люди толпились на перекрестках, о чем-то перешептывались и одни смотрели на него испуганными, недоверчивыми глазами, а некоторые многозначительно подмигивали ему издали: «Мы-де знаем уж все!..» Чувствовалось, что в море народном готовится вздуться какая-то большая волна…

Когда поутру они проснулись в небольшой деревушке, они с удивлением увидали, что из-под горы, от Иордана, с галилейской стороны валит большая, в несколько сот человек толпа. Она сразу залила всю деревню. Откуда-то на злом черном скакуне вылетел гигант Варавва.

— Брось!.. — строго кричал он своим глубоким голосом, и грозно было его иссеченное мечами лицо. — Кто позволил вам это? Почему не подождали вы сигнала?.. Разойдись все!..

— Иешуа, брат… — бросился вдруг к нему рыженький Рувим. — Народ зовет тебя! Идем…

— Куда? Зачем?..

— Народ хочет поставить тебя царем…

Иешуа широко раскрыл глаза.

— Меня?.. Царем?..

Варавва что-то кричал в толпу. Она возражала… Не обращая внимания на вопросы взволновавшихся учеников, Иешуа, повесив голову, пошел в горы. По народу пробежало замешательство. Кто-то ругался скверно….

— Иешуа, рабби, да что ты?.. — приставали к нему. — Становись во главе их и идем на врагов… Сразу вся страна загорится… Посмотри, как все ждут тебя!..

Не поднимая глаз и ничего не слушая, он уходил в заросли — среди приветственных криков селяков, ругательств и смеха… Когда он скрылся, селяки накинулись один на другого с обвинениями, а потом, выкричавшись, стали смеяться. И, галдя, потянулись к Иордану…

— Тогда ты, Варавва, становись!.. — весело крикнул кто-то великану, рысью обгонявшему селяков.

— Жди сигнала!.. — сурово бросил тот.

И исчез в облачке пыли…

На другой день к вечеру, пыльный и усталый, Иешуа пришел в Капернаум, к Иониным. Сейчас же сбежались его ученики. Все были смущены и не знали, что делать. Но Иешуа принес из гор новое решение…

— Люди ничего не понимают… — в тоске говорил он. — Я пришел не для того, чтобы завладеть властью и богатствами, а для того, чтобы раз навсегда вырвать эти плевелы из жизни с корнем. Может быть, мы, в самом деле, действовали слишком мягко и осторожно. Теперь мы должны разом и открыто порвать с мертвым законом и с законниками…

Ученики смущенно слушали: это было страшно.

— Ох, не было бы худа!.. — тихонько уронил Симон Кифа. — Ты поберег бы себя, рабби, немножко…

Утомленное лицо Иешуа омрачилось.

— Отойди от меня, сатана!.. — с совершенно необычной для него резкостью вырвалось у него. — Ты мне соблазн… Не о божеском ты думаешь, а о человеческом…

Мягкий, Кифа очень смутился и виновато заморгал своими голубыми глазками.

— Ты не сердись, рабби… — робко сказал Матфей. — Но со вчерашнего дня народ опять переменился к тебе… Очень все осерчали, что ты не захотел идти с ними…

Действительно, когда через несколько дней, успокоившись, Иешуа вышел с учениками на проповедь по окрестным деревням, везде их встречали угрюмые, хмурые лица, а иногда слышались и насмешки и грубость. Старый фарисей, живший на окраине Вифсаиды и притворявшийся чуть не учеником Иешуа, а на самом деле по поручению иерусалимских храмовников наблюдавший за ним, громко выражал свое негодование на глупость народа. Он усиленно приглашал Иешуа заходить к нему всегда, как только захочется… Было совершенно ясно: не только проповедь, но и самое пребывание в Галилее было пока для Иешуа невозможно. Бродячая жизнь, которою жил он вот уже столько времени, начала тяготить его.

— У лис есть свои норы, у птиц гнезда, — в тоске вырвалось у него раз, — а вот сыну человеческому негде головы преклонить!..

И ядовито шепнул тайный голос: а кто виноват?.. Душа замутилась сомнением: не слишком ли он много требует от себя и от человека вообще?.. Всплыл милый образ Мириам вифанской… Но все это было теперь точно далекий сон…

В ту же ночь он с совсем разбитой душой тайно скрылся от учеников и пошел в языческую сторону, к Тиру, чтобы отдохнуть в одиночестве от всего, еще раз все продумать и, может быть, увидеть вблизи то, что издали, точно из окна, показывал ему Никодим…

XXXI

Безбрежный языческий мир шумно и ярко-цветно раскинулся перед ним. Он видел многоколонные прекрасные храмы, перед которыми курились жертвы, дворцы богатеев, в которых были собраны сокровища со всех концов земли, улицы, переполненные людьми всех народов земли, огромными верблюдами, маленькими осликами, буйными моряками, величественными жрецами и накрашенными женщинами, огромную, горластую гавань, в которой теснились корабли со всех стран света. Он плохо понимал здесь людей, и они плохо понимали его, но этого мало: им было просто некогда в бешено кипящих водоворотах этих разговаривать с ним, даже просто взглянуть на него. Здесь он впервые узнал, как бесконечно он мал и никому не нужен. И что здесь жалкое слово его, которое там, среди гор галилейских, казалось иногда способным перевернуть всю жизнь?.. Правда, и здесь, в Тире, была большая иудейская колония, но эти люди были больше заняты торговлей и барышами, чем царствием Божиим. Да и не хотелось видеть и слышать то, от чего устал он и в Иерусалиме…

Небольшой запас денег у него быстро растаял и, чтобы кормиться, он стал на поденную работу в порту по погрузке и разгрузке судов. С утренней зари до вечерней он, изнемогая — отвычка от работы сказывалась — работал бок о бок со всевозможными оборванцами, которые думали о портовых красавицах, о чаше вина в прохладе ближайшего кабачка, о том, как бы нагреть зоркого судовладельца, но ни о каком царствии Божиим они и не беспокоились. Безобразные ругательства и богохульства их на всех языках мира сквернили ухо и душу застенчивого галилеянина. Иногда самый воздух, пахнущий солнцем, морем и далью, казался ему отравленным пороками, и ему нечем было дышать…

Он взял расчет и ушел из порта. Он шел солнечной улицей мимо контор и лабазов, полных несметными богатствами, среди оглушительного крика и толкотни. Во все стороны тянулись отягченные всевозможными товарами караваны верблюдов. Продавцы воды — воду, простую Божию воду, и ту здесь продавали за деньги!.. — оглушали его своими криками. Намазанные женщины поджидали на углу улиц тароватых моряков и смотрели ему в глаза с обольстительными улыбками. Из раскрытых дверей всяких притонов несся гвалт и смрад толпы… И вдруг среди всего этого кошмара, от которого кружилась голова, ему бросилось в глаза знакомое лицо. То был Калеб, купец-финикиец, которого он не раз встречал в Иерусалиме. Высокий, высохший в щепку, с безбородым, желтым лицом и косыми глазами, он был головой выше толпы. Во всей фигуре его чувствовалось упорство и какая-то сладкая вкрадчивость, которой нельзя противостоять. Он был одинаково ласков со всеми: и с вельможами и богачами, ибо у них есть золото, и с бедняками, ибо у них есть медяки, из которых составляются таланты. Талантов у него было уже много, но это не мешает набрать их еще и еще…

Калеб стоял около своей лавки, узкой, длинной, полутемной, заваленной пестрыми коврами, пурпуром, производством, которого славился Тир, золотой и серебряной посудой из Халдеи, оружием, самоцветными камнями, египетскими ларцами из дорогого дерева, иноземными тканями, нежными и переливчатыми, эллинскими вазами, драгоценными аравийскими благовониями, коринфской бронзой, янтарем с далекого северного моря, жемчугом с Персидского залива, тонкими золотыми изделиями из Эфеса… Среди всех этих богатств виднелись большие и маленькие изображения всяких богов из слоновой кости, металлов, дерева, стоячих, сидячих, страшных, милостивых, трехликих, многоруких, с песьими, птичьими или кошачьими головами… Своими раскосыми, пронизывающими глазами финикиец пристально вглядывался в лицо Иешуа и, наконец, оскалил свои желтые зубы: и он узнал галилеянина, которого он встречал не раз в Иерусалиме, проповедующего какую-то возвышенную, детскую чепуху…