Меж трех времен - Финней Джек - Страница 55

С крыльца дома напротив спустился молодой человек лет двадцати с небольшим и наискось через улицу направился к нам.

- Эй, да это Диппи!

Он остановился перед нами, улыбаясь в ответ на приветствия.

- Добрый вечер, ребята.

Как я узнал, это был Ван Ховен, он же «Диппи, чокнутый музыкант».

- Что, увидел пивного мальчика? - осведомился Джон.

- Само собой. - Диппи ухмыльнулся и сел рядом с Беном. - Продолжайте, ребята, не хочу вам мешать.

- Так вот, выходит эта комическая пара, проходит аккурат мимо Зауэра и Краута, глядь - а все четверо одинаково одеты! Ну точь-в-точь близнецы! Пара выходит на сцену и начинает исполнять тот же самый номер! Слово в слово, шутка в шутку, те же самые драки, словом - все! Тот парень продал свой номер и тем и другим.

Все прочие покивали, бормоча: «Угу!», «Надо же!» и все прочее в том же роде. Подождав немного, я спросил:

- И... что же было с ними дальше? С Зауэром и Краутом?

- А, - отозвался Бен, которого мой вопрос явно удивил, - так ведь их выставили. Сразу. На что они там сдались? Пришлось им одалживать деньги, чтобы уехать из города. Мы все скинулись для них, сколько кто мог.

В доме напротив допели «Чайнатаун». Недолгое затишье - а потом опять заиграло фортепьяно, и все тот же молодой голос запел:

- «Слышишь, милый, что играют? Что за песенка смешная!.. Ах, мотивом этим все сердца согреты! Им душа взбодрена, как бутылочкой вина... Милый, милый, потанцуй! Эй, не мешкай, не ревнуй! Видишь, как глаза горят? Ну-ка, дружно встанем в ряд!»

И тут же грянул уже знакомый мне хор:

- «Все это делают, делают, делают! Ты отрада для всех - индюшкин бег!»

- Ты отрава для всех! - со стоном пробормотала Мод.

Из дома вышла женщина средних лет и уселась ступенькой ниже Мод. Та наклонилась к новоприбывшей, пошепталась с ней и окликнула меня:

- Сай, это мадам Зельда, чтица мыслей, а это - Саймон Морли. Она тоже никогда не слыхала о Тесси и Теде.

- Я дам знать Мод, если что узнаю, - сказала мадам Зельда, и я с улыбкой кивнул и поблагодарил ее.

Пивной мальчик шагал к нашему дому, кренясь набок, вытянув руку под тяжестью полного ведра. Долорес отправилась в дом, Бен рылся в карманах брюк, но я быстро поднялся и, сказав: «Позвольте мне», выудил из кармана две монеты в четверть доллара. Бен взял ведро, и я протянул монеты мальчику - тот воззрился на них, потрясенный:

- Ух ты, Господи! Спасибочки, мистер!

Долорес вышла на крыльцо, неся на фирменном подносе «Кока-колы» разномастные стаканы; за нею Мод несла на другом подносе чашки и чайник. Затем мы поудобней устроились на ступенях, прихлебывая каждый свое. Я издали видел, как со стороны Восьмой авеню медленно шагает мальчик с двумя жестяными ведрами, а еще дальше, на Восьмой, виднелась пивная на углу, откуда, видимо, он и появился. Славно было сидеть вот так, потягивая пиво в компании этих людей. Потянуло ночным холодком, но никто не двинулся с места, и в этой непринужденной тишине я вспомнил вдруг газету, которую прочел утром, - газета многословно комментировала борьбу Тафта и Рузвельта за место кандидата от республиканцев, были в ней и статьи о тревожных событиях в Европе. Однако люди, сидевшие сейчас рядом со мной на крыльце своего пансиона, жили в ином мире, и только этот мир был для них важен. Участвовали ли они в выборах? Подозреваю, что нет, и я мог бы побиться об заклад, что во всем доме позади нас, в комнатах, где они жили, не отыщется ни одной газеты, которая не называлась бы «Вэрайети» или «Биллборд».

Начался непринужденный, ленивый, с легким привкусом сплетничанья разговор. Я услышал об одном актере по фамилии Спэрроу; похоже было, что все присутствующие знали его или, по крайней мере, о нем слыхали. Его номер был уникален. Он выходил на сцену и бросал в публику апельсины, помидоры и прочие мягкие плоды. Затем он вставлял в рот вилку, и публика начинала швыряться в него всем этим мусором, а он старался поймать его вилкой. Он, конечно, часто промахивался, и очень скоро его лицо и костюм были залиты овощным соком и давленой мякотью. А еще всегда в публике находился кто-нибудь, кто уже видел его номер и прихватил с собой картофелину либо репу и обстреливал его этими «снарядами». Обстреливал метко, твердой рукой целясь прямо в лицо. Хочешь не хочешь, а приходилось ловить. Вилкой. И если он промахивался, а такое случалось, ему же хуже: дело заканчивалось подбитым глазом или раскровененным носом. У него был собственный коврик для сцены, и одевался он всегда в черно-белый клеенчатый костюм. А когда он покидал сцену, направляясь за кулисами в свою гримуборную, все от него шарахались, расчищая дорогу.

Другой номер назывался «Шерман и Морисси» - комические акробаты на трапеции в смешных костюмах. Главным их трюком были падения. Они падали с натянутой на высоте в шесть футов проволоки на сцену, поодиночке и вместе. Затем они начинали злиться, дрались и падали снова. И все эти падения были настоящими - тут никак нельзя было сфальшивить. Они расшибались так сильно, что не могли выдержать на сцене дольше восьми минут - как сказал Бен, самый короткий номер в истории варьете. Вернувшись в гримуборную, они хватались за бинты и мази, вытаскивали друг из друга занозы и приводили себя в божеский вид для следующего выступления.

Должно быть, было заметно, как я потрясен, потому что Долорес улыбнулась и сказала:

- Это же варьете, Сай. И всегда лучше выступать, чем оказаться за бортом.

Разговор немедленно перешел на неудачников, бедолаг, которые не могли больше получить ангажемента - худшее, что может случиться с актером варьете. Человек, которого почти все они знали, постепенно скатывался от промежуточного положения во второй сорт, пока наконец вовсе не остался без ангажемента. Друзья научили его изображать витринный манекен. Он стоял в витрине с выбеленным и разрисованным лицом, неподвижный, как самый заправский манекен. Затем он стучал по стеклу, привлекая внимание подходящего прохожего, который останавливался поглазеть на него - и тогда он отвешивал неловкий механический поклон, сопровождавшийся судорожной механической улыбкой. И снова застывал, абсолютно неподвижный. У витрины собирались зеваки, стучали по стеклу витрины, мальчишки корчили ему рожи, надеясь заставить его улыбнуться, а он указывал на надпись в витрине, рекламировавшую какой-то товар.

- Это, конечно, не варьете, - прибавил Эл, - но самое близкое к варьете, что ему удалось отыскать.

И все дружно закивали, подтверждая его слова.

И тогда случилось нечто странное. Заговорил молодой Ван Ховен, и он говорил, говорил, говорил - никто ни разу так и не прервал его. Вот его рассказ, насколько я сумел его запомнить. Если б кто-то встал и ушел, я не стал бы его за это винить, но сам слушал, затаив дыхание, и готов был слушать всю ночь.

- Тяжко ему пришлось, - пробормотал он, и в его голосе звучало искреннее сочувствие к бывшему актеру, который превратился в витринный манекен. - Я сам всю жизнь в варьете, и дела мои шли куда как скверно. Невзгоды ходят парами, и я отыскал себе партнера, который тоже сидел без гроша. Всю зиму я был на мели, а эта зима в Чикаго была из самых суровых. Мы снимали комнату на Саут-Кларк-стрит, рядом с переулком, который вел к служебному входу старого «Олимпика», и часто поминали остолопа, который не знает, что за семейство поселилось наверху - вот это была шуточка! (Я понятия не имею, в чем соль этой шутки.) Домовладелица в глаза нас не видела, да и мы старались с ней не сталкиваться: когда человек выглядит так, как выглядели мы, ему неохота попадаться на глаза другим.

- Мы репетировали фарсовый номер с фокусами и довели его до ума за несколько ночей в нашей комнате, при свете газового рожка. Больше нам заняться было нечем, а днем мы спали, стараясь забыть, что хочется есть. - Диппи усмехнулся. - Даже сейчас порой, когда я ем досыта, мне все чудится, что это сон.

Мой партнер Жюль... бедный старина Жюль! Он был болен и начал лысеть. Он уже хотел бросить все, но в один прекрасный день я нашел работу на три дня - за двенадцать долларов на двоих и воскресный ужин. Это была немецкая закусочная, а Жюль был немец, так что мы имели там успех. А в воскресенье я поужинал так, как ужинаю только сейчас.