Меж трех времен - Финней Джек - Страница 32

Люди, которых я искал, читали не только легкий развлекательный хлам - они читали и Эдит Уортон. И в книге «Дом веселья», которую я начал читать как-то утром в своей комнате после завтрака в кафе, молодая женщина двадцати девяти лет ожидает на вокзале Грэнд-сентрал (мне пришлось сделать паузу и напомнить себе: это не нынешний Грэнд-сентрал, а небольшое кирпичное здание, которое знали мы с Джулией) поезда, которого все нет и нет. Она встречается со знакомым молодым человеком и принимает его приглашение выпить чаю в его квартире, неподалеку от вокзала. В квартире: «Лили со вздохом опустилась в одно из потертых кожаных кресел.

- Как же это приятно - иметь собственную квартиру, целиком в своем распоряжении! Что за несчастье быть женщиной!»

Молодой человек отвечает:

«- Но ведь известно, что даже женщинам бывает доступна привилегия отдельной квартиры.

- О да, гувернанткам... или вдовам. Но не девушкам, бедным, несчастным девушкам на выданье!»

Она уходит из квартиры, «но едва она вышла на тротуар, как наткнулась на лощеного человечка с гарденией в петлице, который приподнял шляпу и удивленно воскликнул:

- Мисс Барт! Как?.. это вы? Вот уж не ожидал. Такая удача! - сказал он, и она заметила, как поблескивает искорка любопытства в его глазах под морщинистыми веками».

Она отвечает на приветствие - мужчину зовут мистер Роуздэйл - и «мистер Роуздэйл разглядывал ее с интересом и одобрением. Это был пухлый цветущий человечек, рыжеволосый еврей в щегольском костюме английского покроя».

Она чувствует, что не должна говорить о своем визите в квартиру молодого человека, и вместо этого говорит, что была у портного. Но мистер Роуздэйл, оказывается, знает, что в этом доме нет никакого портного: он владелец дома и ему известно, что все жильцы здесь молодые холостяки.

Она подзывает такси и по дороге на вокзал размышляет: «Отчего девушке приходится так дорого платить за малейшую попытку отойти от заведенного порядка? Почему невозможно совершить естественный поступок, не пряча его за завесой искусственных оправданий?» Она «досадовала» на самое себя, потому что «так просто было бы сказать Роуздэйлу, что она пила чай с Селденом! Уже одно то, что она заговорила вслух об этом событии, подчеркнуло бы полную его невинность». Ей следовало бы также принять предложение мистера Роуздэйла проводить ее до вокзала, поскольку «уступка могла бы купить его молчание. Со свойственной его племени точностью в оценке ценностей он счел бы, что прогулка в многолюдное послеобеденное время по платформе в ее обществе была бы для него недурственной прибылью, как бы выразился он сам. Он знал, конечно, что в Белломонте будет вечеринка, и без сомнения включал в свои расчеты возможность того, что его примут за одного из гостей миссис Тренор. Мистер Роуздэйл находился еще в той стадии восхождения по ступенькам светской лестницы, когда для него еще было весьма важно производить подобное впечатление».

Узнал ли я из этих строк больше о чувствах, мыслях, убеждениях людей 1912 года? О женщине, написавшей эту книгу? Не сомневаюсь.

Я читал книги, газеты, пока наконец как-то утром не понял, что ничего нового больше из них не извлеку. Какое-то время я читал журналы, затем отправился посмотреть старые фильмы, которые мне показывали два дня подряд в крохотной студии Музея современного искусства - этот просмотр устроил для меня Рюб. Удобно развалившись в кресле, я смотрел старые ленты, которые редко отличались качеством изображения - по большей части это были копии с копий. Но в этих старых фильмах двигались и жили настоящие люди 1909, 1910, 1911, 1912 и 1913 года. Я смотрел, как по странно выглядевшему Бродвею катится давно исчезнувший с улиц трамвай, видел, как он останавливается, как раскладывается лесенка, и женщины осторожно подбирают подолы доходящих до щиколоток юбок, чтобы спуститься по ступенькам. Видел, как бегут рысью кони, как, устав, они переходят на шаг. Прохожие пересекали улицу, и какой-то мужчина почти бегом скрылся с экрана, торопясь по делам, о которых уже никто не вспомнит. В беззвучной темноте студии я напоминал себе, что все эти картины, движущиеся передо мной на экране, когда-то были реальными. И старался восполнять недостающие звуки и цвета: трамвай, к примеру, был красным.

Еще были стереоснимки в Музее Нью-Йорка - по большей части четкие, ясные, детальные. И с их помощью я разглядывал город 1912 года - сверху, со зданий различной высоты я смотрел на Центральный парк, на гавань, на реку. И видел Нью-Йорк с его высокими - но еще не настолько высокими - зданиями; Нью-Йорк, в котором еще довольно было простора и воздуха, который весь еще был пронизан солнцем. Время от времени на некоторых снимках я замечал клубочки дыма, поднимавшиеся из отдушин на крышах, и в это раз и навсегда застывшее мгновенье исчезнувший город прошлого становился вдруг реальным.

Рюб звонил мне два-три раза на исходе дня, когда наверняка мог застать меня в номере. В первый раз он предложил поужинать вместе, но я отказался: процесс отделения от настоящего уже начался, и лучше всего было оставаться в одиночестве. Как-то он позвонил утром, прежде чем я спустился позавтракать - ему потребовались мои размеры одежды и обуви.

Однажды утром - моросил дождь, и я шел по западной стороне Пятой авеню, держась поближе к частичному укрытию, которое предлагали деревья Центрального парка, - я отправился в музей «Метрополитен» на открытие новой выставки. И весь остаток утра и еще три часа, не считая обеда в ресторанчике музея, я бродил между стеклянными витринами и разглядывал манекены в нарядах, сохранившихся с 1910-1915 годов. Там, за стеклом, так маняще близко были кусочки реальности первых лет нашего века - настоящие нитки и пуговицы, вытканная в те годы ткань; глянцевито и тускло блестели меха, и победно сверкали искусственные украшения; там были настоящие перья и реальные краски. По фотографиям, рисункам, фильмам я уже знал, какие шляпы носили женщины в 1912 году; но здесь эти шляпы были настоящими. Громадные колеса-поля, прикрывавшие плечи; шляпы из полотна, соломки и даже меха; простые и украшенные искусными складками и извивами ткани, усыпанные искусственными драгоценностями, усаженные цветами и фруктами. Некоторые шляпы были без полей, зато с немыслимо высокой тульей, и одну из них увенчивала по бокам пара настоящих птичьих крылышек. Не принадлежала ли эта шляпка когда-то Голубиной Леди?

Я жадно впитывал в себя впечатления. В стеклянных витринах висела настоящая одежда тех времен - если бы не стекло, к ней можно было бы прикоснуться. Там была юбка из голубой саржи, которую когда-то носила живая девушка, одна из многих, - юбка, зауженная книзу, которая заканчивалась чуть повыше лодыжек. Рядом с юбкой - вечерний плащ запахивающийся по всей длине, из сатина персикового цвета, с отделкой из белого меха; в таком плаще женщина действительно могла прохаживаться в фойе какого-нибудь нью-йоркского театра, ожидая начала забытой ныне пьесы, и я безо всякого труда представил себе, как она плывет через шумный многолюдный вестибюль. Белые туфли на высоких каблуках, видневшиеся из-под опушенного мехом края плаща, были очень похожи на современные, но все же не совсем; думаю, что дело в каблуках - было в них что-то... скажем, забавное. А вот мужские костюмы - левое плечо одного из них почти касалось стекла, и я сумел разглядеть мелкие ворсинки твида, - мужские костюмы были совсем как нынешние... Хотя нет, все же не совсем, все в них было сделано немножко по-иному: манжеты брюк поуже, лацканы какие-то не такие - поменьше, что ли. И сама ткань казалась с виду плотнее, и коричневого цвета было куда больше, чем я ожидал. Что до мужских шляп, то поля у фетровых шляп были шире, но это еще не все. Я не понимал, в чем заключались другие различия, хотя ясно видел, что они есть. Мне доводилось время от времени, отправляясь на прогулку с Джулией, надевать котелок, но эти котелки за стеклом чем-то отличались от моего. И еще там было множество кепи.

Весь день я истратил, разглядывая старинную одежду и размышляя о ней. Наутро я вернулся на выставку и провел там почти весь день; тому же было посвящено почти целиком и утро третьего дня. Я занимался тем, чему меня когда-то учил Мартин Лестфогель в школе Проекта: смотрел вблизи, не отводя глаз, на все эти платья и плащи, туфельки и зонтики, шляпки и кепи, пальто, костюмы и широкие куртки с поясом, башмаки, сапоги и галоши - смотрел, покуда они не перестали казаться странными и нелепыми. Усилий потребовалось немало: прочие посетители приходили, смотрели, комментировали и уходили, а я все бродил туда-сюда по проходам между витринами, останавливался и старался увидеть эти вещи на городских улицах, увидеть мысленно, как они движутся по тротуарам, увидеть их не на выставке, а в жизни... И так продолжалось до тех пор, покуда где-то в середине третьего дня эти вещи в моих глазах больше не казались странными - они стали обычными, обыденными. И когда я ушел с выставки и по музейной лестнице спустился в современный Нью-Йорк, я уже знал наверняка, что приблизился к цели, что ощущаю вокруг, за тем, что видят мой глаза, реальность прошлого, которое, согласно Эйнштейну, существует одновременно с настоящим, - реальность Нью-Йорка начала столетия, который сейчас стал для меня вполне достижим.