Гептамерон - Наваррская Маргарита - Страница 42

– Разве вы не видите, – сказала Лонгарина, – что земля, на которой растут бесполезные для людей травы и деревья, привлекает человека тем, что ее можно засеять и собрать потом благие плоды. Так и в сердце человеческом должна теплиться любовь ко всему, что он видит перед собой, иначе он никогда не возвысится до любви к Богу, даже получив семя глагола его. И сердце останется ледяным, бесплодным и проклятым.

– Вот почему большинство людей не достигает высот духовных, – сказал Сафредан, – они любят только хорошее вино да грязных служанок, не имея понятия о том, что такое любовь женщины благородной.

– Если бы я был посильнее в латыни, – сказал Симонто, – я привел бы вам слова апостола Иоанна: «Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?» Ведь любовь к недоступному мы обретаем через то, что доступно нашему взгляду.

– Тогда скажите нам, – сказала Эннасюита, – кто этот столь совершенный человек, quis est ile et laudabimus eum[73].

– Есть люди, чья любовь так велика и так совершенна, – ответил Дагусен, – что они предпочли бы умереть, лишь бы не дать волю желанию, от которого может пострадать честь и совесть их возлюбленной – они стараются всячески скрыть эти желания и от всех, и от нее самой.

– Эти люди, должно быть, из породы хамелеонов, которые живут одним воздухом[74], – заметил Сафредан. – Нет ведь ни одного человека на свете, который не захотел бы признаться в своей любви и увериться, что и его любят, как не должно быть такой любовной лихорадки, которая сразу бы не прошла, если человека выгонят вон. Мне, например, доводилось на своем веку видеть, как чудесно люди от нее исцеляются.

– Займите, пожалуйста, мое место, – попросила Эннасюита, – и расскажите нам о ком-нибудь, кто бы воскрес и ожил, получив такой вот реприманд от любимой дамы.

– Я до того боюсь, – сказал Сафредан, – что мой рассказ не понравится дамам, – а я был их слугою всю мою жизнь и продолжаю им оставаться, – что без вашего на то особого приказания ни за что бы не дерзнул повествовать об их несовершенствах. Но теперь я должен повиноваться и не стану скрывать от вас правды.

Новелла двадцатая

В Дофинэ жил некий дворянин по имени сеньор де Риан, принадлежавший ко двору короля Франциска Первого и отличавшийся благородством и красотою. Он долгое время ухаживал за одной вдовой, в которую был влюблен и которую глубоко чтил. Боясь потерять ее расположение, он никак не решался признаться ей в своих самых сокровенных желаниях. И, почитая себя человеком красивым и достойным ее любви, он принимал на веру все, что от нее слышал. А она клялась ему, что любит его больше всего на свете и что если бы ей довелось когда-нибудь уступить настояниям мужчины, то снизошла бы она только к нему одному, ибо он для нее – образец совершенства, но до той поры просила его довольствоваться ее высокой и чистой дружбой. Вместе с тем она убедила его, что, если благоразумие оставит его и он захочет добиться от нее большего, ей придется расстаться с ним навеки. Бедный молодой человек не только довольствовался тем, что имел, но считал себя даже счастливым тем, что приобрел расположение дамы, которая, как он был уверен, являла собой пример добродетели. Было бы слишком долго рассказывать вам, что они оба говорили друг другу при встречах и какой далекий путь ему не раз приходилось совершать, чтобы свидеться с нею. Короче говоря, этот мученик, горевший на огне любви, – а огонь этот примечателен тем, что, чем больше он тебя жжет, тем больше ты этого хочешь, – сам стремился к тому, чтобы мучениям его не было конца. И вот однажды ему пришло в голову сесть на коня и поехать к той, которая была для него дороже жизни и чьи добродетели он ставил превыше всего. Явившись к ней в дом, он спросил слуг, где находится их госпожа. Ему отвечали, что она только что возвратилась от вечерни и ушла в парк, чтобы читать там молитвы. Де Риан сошел с лошади и, направившись прямо туда, спросил о ней у служанок, которые подтвердили ему, что дама только что прогуливалась одна по главной аллее. Сеньор де Риан стал уже надеяться, что счастье ему улыбнулось. И очень осторожно, стараясь не шуметь, он пошел искать свою любимую, радуясь больше всего тому, что застанет ее в одиночестве. И, приблизившись к месту, где ветви деревьев, сплетаясь, образовали подобие беседки и куда не проникали лучи солнца, он вошел под этот навес так стремительно, как может войти только тот, кто спешит на свидание. И что же он видит: любимая женщина лежит на траве в объятиях конюха – грубого, неотесанного и грязного. Я не берусь описывать вам его негодование, но было оно столь велико, что за один миг погасило пламень, который горел так долго и стойко. И в порыве этого негодования он вскричал:

– Сударыня, как я благодарен судьбе! Случилось, что за одну минуту коварство ваше исцелило меня и избавило от длительного недуга, причиною которого была ваша Мнимая добродетель.

И, ничего больше не сказав, он повернулся и сразу ушел. Несчастная ничего не успела ему ответить и только закрыла руками лицо. Скрыть свой позор она уже не могла и спрятала только глаза, чтобы не видеть того, кто отлично ее узнал, несмотря на ее притворство.

Так вот, благородные дамы, пожалуйста, не пытайтесь лицемерить перед человеком порядочным, если у вас нет к нему настоящей любви, и не причиняйте ему обид, чтобы удовлетворить свою прихоть; знайте, что лицемеры всегда бывают наказаны и Господь помогает только тем, у кого чистое сердце.

– Ну, нечего сказать, – воскликнула Уазиль, – хорошенькую же историю вы приберегли к концу дня! И если бы все мы не поклялись, что будем рассказывать одну только правду, я ни за что не поверила бы, что женщина столь высокого положения способна была променять благородного дворянина на самого последнего мужлана.

– Увы – сказал Иркан, – если бы вы только знали разницу между дворянином, который всю жизнь носит оружие и проводит свои дни в войнах, и конюхом, которого кормят на убой и не очень отягощают работой, вы были бы снисходительнее к этой бедной вдове.

– Что бы вы ни говорили, Иркан, – ответила Уазиль, – оправдать эту женщину нельзя ничем.

– Мне приходилось слышать, – сказал Симонто, – что иные дамы хотят иметь своих апостолов, которые бы повсюду восхваляли их целомудрие и добродетель. Оставшись с ними где-нибудь наедине, они бывают с ними весьма ласковы и даже готовы уверить своих пастырей, что, если бы не страх перед судом совести и чести, они бы удовлетворили все их желания. А эти дурни, когда где-нибудь в обществе заходит разговор о женщинах, готовы дать голову на отсечение, что по целомудрию им нет равных, ибо они устояли перед таким искушением. Таким образом, людям порядочным эти женщины показывают себя с самой лучшей стороны, и те их всячески превозносят, а в любовники они избирают себе человека, который все равно никогда не осмелится что-либо рассказать, а если бы и осмелился по своей темноте и низости, то ему бы никто не поверил.

– Такие суждения действительно иногда приходится слышать от ревнивых и подозрительных мужчин, – сказала Лонгарина, – но это же сущий вздор. Мало ли что могло приключиться с какой-то несчастной женщиной, это вовсе не основание подозревать остальных.

– Чем больше мы будем углубляться в этот разговор, – заметила Парламанта, – тем больше будет изощряться воображение наших мужчин, которых так увлек рассказ Сафредана. Поэтому лучше всего пойти послушать вечерню и не заставлять себя ждать, как это было вчера. – И вся компания согласилась с нею.