Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич - Страница 67

— Не тот ли это Саевич, которого Николай Васильевич к нам приглашал?

— Он самый, Михаил Фролович.

— Ну и дела!

Чулицкий сложил брошенные на стол фотографии в папку и отодвинул ее от себя. Затем снова придвинул, открыл — ему начали возвращать снимки стоявшие вокруг него Инихов, доктор и Любимов — и вложил в нее и эти фотографии.

— Прямо какой-то вечер встреч. Или ночь.

Все оглянулись на часы.

— Или утро, — Чулицкий констатировал этот факт уже как бы между прочим, без былого раздражения.

Вообще, выражение лица начальника сыскной полиции — до этого момента по большей части раздраженное — круто изменилось. Стало оно тихо-задумчивым и даже каким-то слегка опустошенным. Налив почти полный стакан коньяку, Михаил Фролович выпил его залпом, как будто пожелал вдруг, чтобы опьянение оградило его от ненужных и слишком уж навязчивых мыслей, свалило с ног, отправило в блаженное забытье. Впрочем, если такое желание у него и впрямь возникло, в нем он был не одинок: последнюю из трех оставшуюся бутылку прикончили все и разом — тут же, снова рассевшись по местам за столом, но возобновлять совещание почему-то не спеша.

Часы громко отсчитывали секунды и минуты. Их маятник пощелкивал. В окно по-прежнему постукивали льдинки то ли замерзшего дождя, то ли неудавшегося в тучах снега. Где-то за дверью кабинета слышались приглушенные голоса и шаги: похоже, в участок начали потихоньку собираться для утреннего доклада околоточные надзиратели. И хотя час для этого был еще все-таки достаточно ранним, но установленные самим Можайским правила допускали — когда заведомо было известно о его присутствии в участке — не церемониться со временем, а докладывать по удобству для самих околоточных. Сейчас это было некстати, но деваться было некуда.

— Прошу прощения, господа, я на минуту.

25

Можайский вышел из кабинета, отправившись узнать, в чем дело: точно ли это околоточные явились. Так оно и оказалось: если не все, то многие из них уже ожидали в приемном отделении, не допущенные дальше дежурным из Резерва офицером. «Всю ночь совещаются, нельзя мешать!»

Вид появившегося в приемном отделении Можайского всех глубоко поразил: и околоточных, и офицера. Нет, они, разумеется, и раньше видели своего начальника и сильно — до синюшной бледности — уставшим, и подвыпившим: насчет последнего Можайский вообще не отличался ни строгостью к себе, ни к своим подчиненным. Но еще никогда не приходилось им видеть его таким расстроенным, хотя сторонним людям он и не показался бы более мрачным лицом или более улыбчивым глазами, чем обычно.

Околоточные уже узнали о ночном происшествии в участке и — отчасти правильно — увязали тяжелый вид своего начальника именно с ним. И все же, перестав переговариваться и вытянувшись по струнке, как только Можайский вошел в приемное отделение, они, поглядывая то на него, то друг на друга, выглядели удивленными: с чего бы это «наш князь» так накрутил себя из-за того, что какой-то преступник покончил с собой? Удивило их и то, с каким небрежением к деталям Можайский начал выслушивать их доклады о ночных происшествиях и обстоятельствах минувших суток.

Юрий Михайлович и в самом деле слушал чуть ли не вполуха: его мысли явно витали где-то в сторонке от докладов. Он не делал никаких пометок, хотя обычно устный доклад каждого из околоточных тут же обрастал целым ворохом сделанных приставом записей: из них позже рождались распоряжения и предложения. Он то и дело отвлекался на то, чтобы взглянуть на часы — наручные, офицерские, сравнительно недавно вошедшие в армейский и полицейский обиход и быстро ставшие популярными. Оглядывался на окно и даже несколько раз подходил к нему, поворачиваясь к докладчикам спиной и, вытянувшись в полунаклоне к стеклу, вглядываясь в беспросветный еще утренний мрак. В такие мгновения докладывавший околоточный умолкал, но, побуждаемый нетерпеливым жестом так и не оборачивавшегося к нему лицом Можайского, продолжал — уже сбивчиво, растерянно — говорить.

Один раз Юрий Михайлович и вовсе перебил докладчика, внезапно обратившись к другому, еще дожидавшемуся своей очереди, околоточному:

— Скажи-ка, Степан, в «Анькином» все в порядке?

Вопрос прозвучал и неожиданно, и странно, так как был — по связи или, точнее, ее отсутствию с остальным — совершенно неуместным. Степан на мгновение растерялся, но быстро ответил, что ничего необычного в этом кабаке не отмечено: и минувший день, и уже минувшая ночь прошли спокойно. Во всяком случае, день — в самом кабаке, а ночь — в его окрестностях.

— Если бы что-то произошло, ваше сиятельство, Семён, дежуривший днем, или Иван, заступивший в ночь, мне бы доложили. Однако я могу уточнить, если вам нужны детали.

Можайский покачал головой, но так, что было видно: тема «Анькиного» еще не исчерпана. Околоточный ждал, а Юрий Михайлович, вышагивая от конторки к окну и обратно, о чем-то задумался. Наконец, он остановился:

— Вот что, Степан. Отправляйся попозже к Петру Николаевичу и предупреди его, что сегодня он мне понадобится. Передай ему, что пока еще я не знаю: сам ли зайду к нему, пошлю ли кого или с нарочным вызову сюда, в участок, но пусть будет наготове. Нужно поговорить. И скажи ему, что разговор будет сложным: понадобится вся его наблюдательность. И фамилию ему добавь: Мякинин. Пусть пока покопается в памяти, поищет и подумает. Понял?

— Так точно, ваше сиятельство!

— Ступай.

Степан, пораженный тем, что больше его Можайский ни о чем не спросил, оставив совершенно без внимания подготовленный им доклад, вышел из приемной. Другие околоточные были поражены не меньше.

Можайский, махнув рукой тому из них, которого он перебил — продолжай, мол, — снова начал беспокойно ходить от конторки к окну и обратно. Так докладчики сменялись один другим, и вскоре все они — скомкано, хаотично — свои доклады завершили, промелькнув перед ним, как тени перед Банко[111]. Только одного из них Юрий Михайлович задержал чуть долее, неожиданно заинтересовавшись подробностями мелкого, на первый взгляд, происшествия: кто-то пытался прокрасться в ту часть дома Ямщиковой, которая сдавалась под богатые квартиры.

— Задержать злоумышленника не удалось. Поднявший тревогу помощник дворника понадеялся справиться самостоятельно, но был оглушен и какое-то время пролежал у дверей в беспамятстве. Когда он пришел в себя и засвистел, напавшего на него и след простыл.

— Как он выглядел?

— Обычно, ваше сиятельство. Настолько, что помощник дворника поначалу решил, будто это — припозднившийся барин какой. И только когда злодей начал подбирать отмычки, стараясь отпереть парадную, дуралей сообразил: вор перед ним, а никакой не барин. А дальше — хуже. Вор ведь не убийца, как рассудил помощник, оружия с собой не носит, значит — и задержать его получится без особых хлопот. И вот, вместо того чтобы сразу свистеть, выскочил дурень из подворотни, где прятался от ветра, и навалился на «барина». Но тот не сплоховал…

Можайский своим улыбающимся взглядом вперился прямо в глаза околоточного, и околоточный поспешил поправиться:

— То есть, ваше сиятельство, ловким оказался, шельма! Вывернулся, сдернул с дворника шапку и прямо кулаком свалил его наземь. Убить — не убил, но у дуралея до сих пор в ушах звенит.

— Хм… А не заметил ли он амбала поблизости?

— Амбала, ваше сиятельство? — околоточный растерялся.

— Да: двухметрового такого и совершенно лысого?

Околоточный заморгал, не понимая: шутит его начальник или от усталости заговаривается?

— Ну?

— Никак нет, ваше сиятельство: никакого амбала он не приметил. Ни лысого, ни с волосами. Да и как, ваше сиятельство, определить бы было — лыс человек или нет? Шапки же у всех на головах. Погодка-то… того-с… не того…

Околоточный, поняв, что уже и сам начал непозволительно заговариваться, сбился и замолчал. Можайский же, не обратив, похоже, никакого внимания на вольную или невольную дерзость своего подчиненного, возобновил хождение от конторки к окну и обратно. Внезапно он остановился и спросил: