Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич - Страница 57

Григорий Александрович, дав Гессу время побарахтаться в неуклюжих попытках извиниться, наконец-то смилостивился:

— Да, его методы хотя и эффективны, но слишком просты для решения по-настоящему сложных задач. Правда, наш случай к таковым, скорее всего, не относится. Посмотрим, конечно, но, полагаю, переснять ведомости страхового общества — так, чтобы они оставались читаемыми — труда не составит. Разве что времени потребуется некоторое количество. А все же… все же методы Буринского имеют свои ограничения. И эти ограничения уж слишком близки к исчерпаемости, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Гесс помотал головой.

— Метод контраста Буринского конечен. Обязательно — и очень быстро, кстати говоря — использующий его подойдет к тому пределу, за которым никакое следующее повышение контраста результата не даст. Даже наоборот: приведет к существенному ухудшению уже достигнутых результатов.

— Вот видишь! — Гесс ухватился за эти слова Саевича, как за спасательный круг. — Зачем нам тогда Евгений Федорович? Нет, Евгений Федорович нам не нужен!

Григорий Александрович посмотрел на друга с глубокой укоризной, а где-то в глубине его глаз появилась даже печаль:

— Бедный Буринский! Вот так и совершай революционные открытия!

Гесс смутился и ничего не стал отвечать. Григорий Александрович тоже замолчал. Если бы не скрип колес экипажа по деревянному настилу моста, сменявшийся то и дело на водяное шипение, в салоне воцарилась бы полная тишина. Впрочем, и это неверно: тишину все равно нарушали бы другие шумы — ржание лошадей, тяжелый стук груженых телег, окрики спешивших по каким-то делам людей… Несмотря на утро, движение было плотным.

Экипаж съехал с моста и тут же попал в затор перед узким разъездом между набережной и Мраморным переулком. Послышалась брань: «местный» городовой пытался регулировать транспортный поток, но ему явно не хватало то ли опыта, то ли выдержки. Грубостью — неожиданной и странной в обычно сдержанных нижних чинах столичной полиции — он, похоже, старался компенсировать видимое отсутствие положительного результата своих усилий.

Гесс опустил окошко и высунулся наружу.

Городовой, неожиданно увидев классного полицейского чина, смотревшего на него с явной укоризной — а это было хорошо заметно в должным образом здесь работавшем освещении, — оробел и, на ходу отдавая честь, подбежал к экипажу.

— Что же ты так ругаешься, братец?

Городовой снова козырнул и сбивчиво затараторил:

— Да как же не ругаться, ваше благородие? Уроды — они и есть уроды…

Брови Гесса поползли на лоб.

— Да вы сами извольте посмотреть! — Городовой, в своем извиняющемся рвении едва не оторвав высовывавшемуся в окошко Вадиму Арнольдовичу голову, распахнул дверь экипажа, приглашая его выйти на мостовую. Гесс вышел.

Большая, груженая еще более длинными, чем она сама, досками телега, не сумев вписаться в поворот из переулка на набережную, почти наглухо блокировала проезд, оставив едва ли достаточно места и для пешеходов. Кучер, правивший этим несообразным месту транспортом, пытался подать назад, но сзади его уже приперли другие телеги — тоже груженые и тоже совершенно несуразные в узком переулке.

— И кой их черт сюда понес, ваше благородие? Являются отхожие, пёс их знает откуда, ни города, ни местности не ведают, и прут, и прут, и прут! — Городовой, при виде натурального бедствия снова начавший входить в раж, уже не чинясь схватил Гесса за руку и чуть ли не силком поволок на угол, отпуская при этом совсем уж непристойные ругательства.

Увлекаемый городовым, Гесс, неожиданно для себя, заметил краешком глаза, что в одном из окон почти всегда пустовавшего дома Великого Князя Константина Константиновича[102] дрогнула портьера: кто-то явно притаился за ней и, невидимый в темноте помещения, наблюдал за происходившим на улице. «Этого еще не хватало!» — подумал Гесс и поспешил перевести взгляд на окна соседнего здания — некогда купеческой, как он знал, вдовы Громовой, а ныне — неплохо устроившейся и во втором замужестве генерал-майорши. Окна этого дома тоже были темны, но за ними, по крайней мере, никто не прятался.

— Вот тебе щас его благородие уши-то и обрежет! — Городовой, отпустив Гесса, схватил за рукав полушубка учинившего бедствие извозчика и, рывком развернув его лицом к Вадиму Арнольдовичу, так наподдал ему в спину, что извозчик едва не рухнул на мостовую.

— Эй, эй! Ты что дерешься?

— А ну, заткнись, черт нерусский! Стой смирно!

И тут Вадим Арнольдович внезапно понял, что городовой, притащив его на место тележной свалки, блокировавшей дорогу, попросту снял с себя всякую ответственность за дальнейшее, переложив ответственность эту на плечи ему, Гессу. Осознание этого обстоятельства и тех наглости и притворства, с которыми этот маневр был исполнен, привело Вадима Арнольдовича в бешенство. Напрочь забыв о притаившемся за портьерой таинственном наблюдателе в Мраморном дворце, он решительным движением отодвинул извозчика в сторону и с силой, неожиданной для его не слишком внушительного телосложения, влепил городовому пощечину. С городового — упав на доски телеги — слетела шапка. Он сам покачнулся, схватился руками за свое лицо, да так и застыл в полном изумлении.

Стало необычайно тихо. Казалось, что смолкли вообще все шумы, еще вот только что наполнявшие набережную и переулок. Даже лошади перестали постукивать копытами, а люди — самых разных, судя по их одеждам, положений — сгрудились, кто как мог, вокруг места необычайного происшествия.

Как и городовой опешивший было извозчик начал вдруг бочком пробираться к своим лошадям, а после, взяв их под уздцы, неожиданно ловко — не иначе, как с перепугу — повернул телегу на Дворцовую набережную. Только длинные, свешивавшиеся с телеги, концы досок слегка задели водосточную трубу дома бывшей купеческой вдовы, а ныне генерал-майорши, причем труба не повредилась.

А дальше случилось совсем невероятное. Настолько, что Гессу от смущения пришлось спасаться натуральным бегством: выдохнув в единое горло, толпа разразилась аплодисментами!

— Да ты силен! — приветствовал вскочившего в экипаж Вадима Арнольдовича Григорий Александрович.

— Черт бы побрал эту батиньоль! — Какую именно «батиньоль» имел в виду Гесс, понять было невозможно: он не уточнил[103]. — Пошел, пошел!

Экипаж снова тронулся, повернул в Мраморный переулок и, быстро его миновав и выехав напротив казармы Павловского полка на Миллионную, а затем — с Миллионной в Аптекарский переулок, полетел к Фонтанке.

23

На Невский, где располагалась главная контора от огня страхового общества «Неопалимая Пальмира», прибыли уже без задержек, что Гесс, дважды за утро попадавший в причудливые ситуации, счел за настоящее чудо. Все это время — впрочем, не слишком продолжительное — Вадим Арнольдович и Григорий Александрович почти не разговаривали, только единожды вступив в короткую перепалку, когда экипаж проезжал мимо строившегося дома товарищества господ Елисеевых[104].

Вадим Арнольдович выразил изумление тем, что власти позволили реализовывать этот, по его мнению, безобразный и безвкусный проект, никак не вписывавшийся в окружающий архитектурный ансамбль проспекта. Григорий Александрович, напротив, был восхищен смелостью решений и пожелал долгие лета Павлу Ивановичу Лелянову — городскому голове, этот проект утвердившему.

— Вот увидишь, — Саевич усмехнулся, добавив сакраментальное «если доживешь», — однажды этот дом станет важной достопримечательностью. Он смел, красив, решителен в своем отказе от застывшего прошлого. Настоящее произведение архитектурного и инженерного искусств!

— Он пошл, вульгарен, безобразен и беззастенчив в своем разрыве с традицией домостроения. Мне искренне жаль того, кто в будущем сумеет углядеть в нем достопримечательность. — Вадим Арнольдович тоже усмехнулся. — Только слепец, невежда или человек со вкусом грубым и невоспитанным сможет в этом бессмысленном и варварском нагромождении стекла увидеть произведение искусства. А ты, мой друг, — Вадим Арнольдович еще раз усмехнулся, добавив то же самое сакраментальное «если доживешь», которое чуть раньше подпустил в свое определение Саевич, — увидишь, несомненно, то, как внешнему уродству и внешнему безвкусию будет соответствовать начинка магазина. Готов поставить тельца против яйца, что всё внутри окажется в бронзе, позолоте и мраморе!