Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич - Страница 41

Поручик тоже снял шинель и положил ее на стул. Судя по задумчивому выражению его лица, он был не просто глубоко впечатлен сушкинской демонстрацией, но и, всерьез отнесшись к объяснению, начал его осмысливать и так, и эдак.

Возбуждение же мальчишки не сменилось задумчивостью. Наоборот: подбросив несколько раз монетку и не добившись желаемого результата, мальчишка сунул ее в карман с выражением упрямой решительности: мол, все равно заставлю летать, как нужно, дайте только время! Ну, а сейчас — время для другого: дернув Сушкина за рукав пиджака, он требовательно спросил:

— А трешка?

Репортер ухмыльнулся:

— Ты проиграл. Какая трешка?

— Вы обещали!

— Нет, мой милый. А все же дать ее тебе я могу. Но не просто так: давай, рассказывай, с чего бы это нам нужно было выметаться до закрытия? Ефим Карпович решил от нас отделаться?

— Не-а…

Мальчишка на мгновение призадумался, но тут же продолжил:

— Комиссия у нас. Реор… реорга… низацию затеяли. Прибудут сегодня осматриваться. Что да как вынюхивать. По углам шарить. Вон: даже пыль всякую пришлось заранее протереть! — Мальчишка провел пальцем по столу и с явным презрением к результату продемонстрировал поручику и репортеру абсолютно чистую подушечку. — Видите? Кошмар, да и только!

Поручик, пораженный даже не столько неожиданным в устах явно не слишком, как сказали бы ныне, благополучного подростка словом «кошмар», сколько его уж точно необычным для такого подростка выговором — с четким «о» и попыткой грассирования, — с удивлением воззрился на мальчишку. Тот, правильно поняв это удивление, даже обиделся:

— Все так говорят в таких ситуациях. А я что — рыжий?

Поручик моргнул: объяснение показалось ему еще более неожиданным, нежели сами слово и манера его произнесения. Однако он благоразумно не стал выяснять, кто эти все, говорящие «кошмар» вот так и в таких обстоятельствах. Мальчишка же, тем временем, требовательно протянул ладонь, обращаясь к репортеру:

— Гоните трешку!

Сушкин вынул из кармана бумажник и достал из него три рубля.

— Деньги любишь?

— Конечно. А кто их не любит?

— Правильно. — Отдав мальчишке купюру, Сушкин не торопился спрятать бумажник. — А еще что любишь?

Мальчишка задумался, но ненадолго:

— Деньги!

— Сколько?

— Еще трешку!

— И ты работаешь с нами?

— Час!

Сушкин начал демонстративно прятать бумажник в карман.

— Два!

Репортер замедлил неприятное для мальчишки движение:

— Четыре рубля и работаешь столько, сколько нужно!

— Согласен!

Спустя минуту поручик и репортер уже сидели за столом, с головой, как принято выражаться в таких случаях, зарывшись в принесенные ими бумаги и ложившиеся подле них все новые и новые бланки: их приносил — а затем и уносил обратно — летавший по всему помещению Адресного стола и оказавшийся на редкость добросовестным в отношении своих нанимателей мальчишка. Впрочем, полученные им семь рублей с мелочью, которой, вероятно, тоже набралось бы на изрядную сумму, должны были греть его душу и окрылять ему спину.

Дело кипело, но, тем не менее, продвигалось медленно и со скрипом — как в переносном, так и в прямом смыслах. Десятки фамилий и адресов, требовавших сверки не только с «убылыми» и «прибылыми», но и с адресной книгой столицы, задали перцу, а отвратительные перья дешевых, купленных из расчета скудного бюджета, ручек то и дело стукались о чернильницу, выбивая из нее приглушенно-металлический звук, царапались о листки писчей бумаги и — временами — даже рвали ее с неприятным шуршанием.

И все же работа шла. С каждой новой четвертью часа, пробегавшей почти ощутимо, вместе со струившимся из пыльного окна светом, все более и более отускнявшим свет электрический, рядом с поручиком и репортером вырастала стопка завершенных, окончательно, если так можно выразиться, подбитых выписок.

Сделав один-единственный перерыв, поручик и репортер вышли на улицу — курить в помещении Адресного стола запрещалось строго-настрого — и задымили: поручик — папиросой, извлеченной из на удивление дорогого портсигара; репортер — сигарой: тонкой, тоже извлеченной из портсигара, но специального, кожаного, предназначенного как раз для такого рода табачных изделий.

— А картинка-то вырисовывается все более и более любопытная, вам так не кажется, Николай Вячеславович?

— Да уж!

Поручик припомнил последнюю из составленных им «справок» и даже покраснел от удовольствия: его идея обратиться сначала в Адресный стол, а не в Архив, оказалась не только многообещающей, но и верной! Сушкин на лицо был менее возбужден, но и его глаза светились удовлетворенной гордостью: ведь это он, сначала наитием, а потом и рассуждениями, напал на такое неслыханное дело! И что характерно: его не обманули ни врожденное, а с годами репортерской работы еще и более развившееся чувство неправильности — того, что что-то не так, ни умопостроения, основанные, прямо скажем, далеко не всегда на фактах.

— А время-то поджимает! — поручик посмотрел на часы — наручные, со специальной крышечкой, предохраняющей стекло от повреждений: такие часы рекомендовались офицерам вместо «гражданских» на цепочке — и поежился: оттепель оттепелью, но в одном кителе на улице было прохладно.

Репортер посмотрел на свои и удивленно вздернул брови:

— Однако!

— Как бы нас уже не начали выталкивать взашей!

— Тем более поспешим!

Вернувшись в Стол, оба опять зарылись в бумаги и замельтешили перьями, наполняя пространство вокруг себя перестуками с чернильницей и шуршанием листов. Мальчишка, на время господского перекура тоже куда-то выходивший и тоже явно ради удовлетворения никотинового голода — от него буквально разило дешевым табаком, — вновь запорхал меж алфавитными дугами этаким эльфом-переростком. Или, напротив, ангелом-недомерком. Впрочем, кем бы он ни являлся на самом деле, его стремительное, как бы это ни звучало, парение между полом и потолком явно приносило намного больше пользы, чем можно было купить за семь рублей!

19

Переехав через Ново-Никольский мост, пролетка медленно покатила вдоль набережной Екатерининского канала. Извозчик, заметно повеселевший после долгого ожидания у Адресного стола, принялся было что-то насвистывать, когда поручик и репортер, с кипой бумаг у каждого в руках, заняли свои места в кузове, но теперь, сидя вполоборота к своим странным пассажирам, слушал, затаив дыхание, поручика. Поручик же, наконец, начал делиться с ним теми соображениями — или тем предложением, — о которых, прощаясь «до скорого» подле Обуховской больницы, упомянул Монтинин.

— Конечно, от себя лично я не могу ничего обещать: решение останется за Юрием Михайловичем. И все же, что-то мне подсказывает, что решение это будет положительным. В конце концов — и в этом я готов поклясться! — ни у кого из нас еще не было такого… гм… — поручик улыбнулся, — опыта. Ну, чтобы промчаться настолько лихо и не оказаться растерзанными о мостовую трупами или вываленными на лед бездыханными телами!

Сушкин, насмешливо округлив глаза, поддакнул:

— О, да! Был бы у нас другой опыт, у нас и вид был бы… гм… немного другим. Подтверждаю!

— Ну что вы, право, Никита Аристархович, к словам цепляетесь! — Поручик, ничуть не обидевшись на подцепку, улыбнулся уже не извозчику, а репортеру. — Ну, не умею я говорить так же складно, как вы! Но по сути-то все верно?

— Надо полагать. — Сушкин пристально осмотрел поручика и даже сделал вид, что сбивает снежинки с рукава его шинели. — Да: по сути все верно. Вы — точно не растерзанный труп и не вываленное на лед бездыханное тело!

— Да тьфу на вас, Никита Аристархович! — Поручик решительно отвернулся от репортера и снова обратился к извозчику. — Ну, так вот. Хороший кучер в наше злосчастное время…

Брови Сушкина опять иронично изогнулись. Видимо, поручик, хотя и отвернувшийся к извозчику, заметил это и, тут же перебив самого себя, обрушился на репортера уже с некоторым раздражением: