Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич - Страница 110

Сушкин лихорадочно писал. Каким-то невероятным — даже вполне фантастическим — усилием воли он сбросил с себя тяжесть выпитого за полный тревог и разочарований день и, вооружившись блокнотом и карандашом, стенографировал. Да-да: именно стенографировал, потому что «писал» — совсем неверно. Боясь пропустить даже мельчайшие детали, Никита Аристархович, показывая высший класс репортерского искусства в сборе фактического материала, не пропускал вообще ничего. Насколько бы незначительными ни казались реплики, восклицания, заявления, он, прибегая к лично им разработанной системе скорописи — стенографии, — заносил на страницы блокнота их все. Никита Аристархович справедливо полагал, что разберется со значимостью и незначимостью услышанного им и записанного позже.

Время перевалило за полночь. Гостиная утопала в папиросном и сигарном (сигары, впрочем, курил только Инихов) дыму. К запаху дыма примешивался острый запах алкоголя: спорщики не забывали наполнять и опорожнять — в себя, разумеется — рюмки за рюмками, так что стол постепенно загромоздился самыми разнообразными бутылками. Адская смесь запахов — не стоит забывать и о том, что время от времени доктора выворачивало наизнанку — настолько забивала обоняние, что никто и не понял: когда же именно начался пожар?

— А ведь мы горим, господа! — Инихов помахал рукой, разгоняя вокруг себя пелену табачного дыма, и с шумом потянул носом. — Ей Богу, горим!

— Какая, к черту, уверенность! Вы… — Чулицкий, только что ревевший трубным голосом на Гесса, внезапно оборвал себя. — Что вы сказали, Сергей Ильич?

Инихов, отбросив сигару в пепельницу и снова потянув носом, воскликнул уже с полной уверенностью:

— Чтоб мне провалиться, но в доме — пожар!

Теперь уже все замолчали. Сушкин, вскочив со стула, на краешке которого он примостился с блокнотом, метнулся к двери гостиной и распахнул ее настежь. В гостиную тут же заструился едкий, очевидного происхождения, дым. Коридор этим дымом был уже затянут полностью.

— Закройте! Немедленно закройте! — полковник Кирилов, опомнившийся первым, ринулся к Сушкину, но тот уже и сам захлопнул дверь, преграждая дыму доступ в гостиную. — Где телефон?

Никита Аристархович метнулся к небольшому, стоявшему в уголке, столику, но Кирилов его опередил:

— Барышня! Одиннадцать — тридцать один! Срочно! Да, Васильевскую пожарную часть! Алло! Жидейкин[166]? Кто у аппарата? Полковник Кирилов говорит!

Сделав сообщение, Митрофан Андреевич повесил трубку и пояснил:

— Они уже знают. Поступило несколько звонков, и с каланчи[167] тоже видно.

— Как — с каланчи?! — Чулицкий даже попятился. — Да где же горит?

Кирилов крутил головой: было похоже, что он что-то ищет. Его ответ поразил всех до глубины души:

— От кровли идет зарево. А в звонках сообщают о задымлении в разных частях здания.

— Поджог?!

Кирилов кивнул:

— Очень на то похоже.

— Матерь Божья!

Саевич:

— А призрак? Призрака видели? — голос фотографа звучал испуганно, почти обреченно.

Кирилов бросил на фотографа полный откровенного презрения взгляд, но все же ответил — сухо, сдержанно:

— О призраке ничего не сказали.

Саевич отошел к окну, его губы подрагивали.

Между тем, Митрофан Андреевич, так и не найдя того, что искал, схватил за руку репортера:

— Господи, Сушкин! У вас тут выпивки — на роту хватит, а вода-то хоть какая-нибудь есть? Ну, хоть сколько-нибудь?

Сушкин поначалу растерянно оглядел заставленный разнообразными бутылками стол, но вдруг уверенно потащил полковника к буфету. Согнувшись пополам, он распахнул его нижние дверцы и вытащил на свет Божий несколько бутылок герольштейнской минеральной воды.

— То, что нужно! — Полковник подхватил одну из бутылок, стремительным движением вскрыл ее и, достав из кармана платок, намочил его водой. — Свой тоже смочите!

Сушкин подчинился.

— Господа! — Митрофан Андреевич обратился ко всем разом. — Мы разведаем, что там: в коридоре и на лестничных маршах. Из гостиной не выходите! Плотно закройте дверь и ждите нас тут!

— Я помогу!

— Оставайтесь со всеми, поручик! Я вообще пошел бы один, но Су… Никита Аристархович мне нужен как проводник. Всё! Никита Аристархович!

— Да?

— Готовы?

— Да!

— Ну, с Богом!

Кирилов и Сушкин, прижав к носам смоченные водой платки, выскочили из гостиной в наполненный дымом коридор и двинулись к выходу из квартиры. Дверь гостиной за ними немедленно захлопнулась.

Электрический свет горел, но лучше от этого не было. Даже шедший на полшага впереди полковника Сушкин то и дело спотыкался, хотя уж он-то собственную квартиру должен был знать, как свои пять пальцев. Но в плотном, черном, едком дыму электрическое освещение было полезно так же, как в бурную ночь кораблям — карбитовый фонарь смотрителя вместо прожектора самого маяка.

Наконец, Сушкин вытянутой рукой уперся во входную дверь:

— Пришли!

— Открывайте!

Сушкин — дело осложнялось необходимость держать у лица платок — начал на ощупь возиться с замком и щеколдой. Полковник, понимая всю сложность ситуации, не торопил его.

Замок щелкнул. Щеколда стукнула. Сушкин толкнул дверь.

— Странно!

— Что?

— Не открывается!

— А ну-ка! — Полковник тоже толкнул дверь, но тоже безуспешно. — Вы уверены, что отперли все запоры?

— Да!

— А ну-ка — вместе!

Полковник и Сушкин налегли на дверь, но та, поддавшись едва-едва и как-то странно пружиня, так и не открылась.

— Проклятье! Ее подперли снаружи! Но… — полковник запнулся. — Помогите-ка мне!

Сушкин сильнее налег на дверь плечом.

— Вы ничего не замечаете?

— Нет, а что?

— Дым через щель выходит наружу! Тяга — обратная! Откуда же дым в коридоре?

— Кухня!

Сушкин и полковник, оставив попытки открыть входную дверь, бросились по коридору в другой конец квартиры. Впрочем, «бросились» — сказано слишком сильно: броситься-то они бросились, но в дыму их продвижение было убийственно медленным, причем «убийственно» — в самом прямом смысле.

Оба — полковник и репортер — кашляли и поневоле дышали все чаще, с воздухом втягивая в легкие и угарный газ. Их головы кружились, глаза слезились, а если бы света было достаточно и для того, чтобы рассмотреть их лица, то лица показались бы красными, словно налившимися кровью. Оба начали понимать, что долго им не продержаться: платки уже почти просохли, да и в смоченном виде вряд ли эти платки являлись достаточной защитой от яда.

К счастью, до кухни они добрались, а задерживаться в самой кухне им не пришлось: с первого же взгляда им стало ясно, что произошло. Уже треть помещения была объята огнем, а сквозь его пелену виднелась маленькая, настежь раскрытая, дверца черного хода. За дверцей, на невидимой лестнице, полыхало голубовато, с какими-то странными — полупрозрачными что ли — всполохами: как-то иначе и лучше описать происходившее не получится.

— Назад!

Прохрипев команду, полковник отшвырнул платок, схватил Сушкина обеими руками и буквально поволок его обратно по коридору. Сушкин не только не сопротивлялся, но и был благодарен: его ноги уже начали подкашиваться.

В гостиную — к счастью, и дверь в нее полковник нашел в кромешной практически тьме — оба ввалились совершенно без сил. Можайский подхватил репортера. Гесс и Любимов — полковника. Чулицкий с Иниховым начали брызгать на них водой.

— Водки, водки им дайте! — это закричал Иван Пантелеймонович.

Чулицкий отшвырнул бутылку минералки и схватил со стола бутылку водки. В свою очередь, Иван Пантелеймонович сгреб в ладонь чей-то недопитый стакан и, приподняв голову Сушкина, влил ему в горло содержимое стакана. Сушкин закашлялся. Полковник, в которого из бутылки водку вливал Чулицкий, тоже закашлялся, оттолкнул от себя Михаила Фроловича и твердо встал на ноги.