Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич - Страница 106

Не раз, завершив очередное бесцельное скитание по комнатам квартиры, Никита Аристархович пытался связаться хоть с кем-то из внешнего мира, но никого и нигде застать так и не смог. В участке не было ни Можайского, ни Гесса, ни «этого забавного молодого человека» — Любимова. На Офицерской — в канцелярии Сыскной полиции — не было ни Чулицкого, ни его помощника — Инихова. Чиновники для поручений, несомненно знавшие, куда запропастилось начальство, отнекивались и отделывались общими фразами. А потом и они пропали, как будто их ветром сдуло! Ни делопроизводитель, ни его помощники, ни даже журналист — лицо совсем уж скромное, а потому и неуместно скрытное — не пожелали объяснить хоть что-нибудь.

То ли в отчаянии, то ли в бешенстве — Никита Аристархович и сам не мог понять, в каком именно состоянии он находился — он начал обзванивать всех подряд, с кем только ни сталкивался по этому странному делу. Звонил он и в полицейский Архив, и в Адресный стол, и в Обуховскую больницу, но везде наталкивался либо на непонимание, либо на прямой отказ от общения. Хотя… минуточку! Вовсе и не везде: как раз Алексей Алексеевич — Троянов, помощник главного врача больницы — был очень любезен. Алексей Алексеевич высоко оценил вышедшую в утреннем номере Листка статью Никиты Аристарховича, смеялся в голос, но… но ничего полезного тоже не сообщил. Разве что считать за полезное брошенное им вскользь упоминание о звонке Можайского — вроде бы из Императорского яхт-клуба.

— Юрий Михайлович Кальбергом интересовался: на месте ли он?

— Как так — на месте ли? — Никита Аристархович удивился такой постановке и ухватился за нее, как за соломинку.

— Но вы же сами его в больнице видели! Откуда бы иначе взялся в вашей статье этот… гм… причудливый образ лысого мордоворота? — Алексей Алексеевич опять засмеялся: весело и задорно.

Задор, однако, пропал втуне: Никите Аристарховичу было совсем не смешно. Более того: он, тут же припомнив и то, что Можайский тоже заинтересовался именно этим — «образом мордоворота», а заодно и любовницей Кальберга — «вампиршей» с фиалковыми глазами, — потребовал, едва не срываясь, объясниться.

Если Алексей Алексеевич и удивился такому невежливому напору, то никак этого не показал. Разве что стал чуточку сдержанней и перестал смеяться:

— Помилуйте, Никита Аристархович, но ведь Кальберг и его… гм… протеже вызвались у нас поработать. Вы же знаете: мода сейчас такая — натурная благотворительность. Что же еще им делать в нашей больнице?

— Ах, вот как! Натурная благотворительность! — Сушкин швырнул трубку, хотя и подумал через мгновение, что позже придется перед Алексеем Алексеевичем извиниться: уж очень и впрямь некрасиво получилось.

«Кальберг — в больнице! Акулина Олимпиевна — в больнице!» — метался Никита Аристархович по квартире. — «И тот, и эта исчезли! Ночью ко мне ломились… Императорский яхт-клуб? А это еще зачем? Что туда понесло Можайского?»

Сушкин снова метнулся к телефонному аппарату, но, уже взяв трубку в руку, заколебался: «Нет, погоди-ка, мой дорогой… уж не с Кочубеем ли встречался Можайский? А если даже и так? Нет, ну его, Кочубея этого, в болото… или позвонить?» Наконец, жажда хоть каких-то новостей перевесила опасения нарваться на грубость:

— Барышня? Один-семь-один… да: Собрание Императорского яхт-клуба… будьте любезны…

Не соединяли довольно долго. За это время Никита Аристархович чуть было не передумал: нужно признаться, что князя Кочубея он откровенно побаивался. Не в физическом смысле, нет, а в моральном: мало кому была известна причина глухой вражды, однажды вдруг появившейся между репортером и князем, но многие эту вражду подметили, как подметили и то, что именно Сушкин в ней был виноватой стороной.

Подобно Можайскому, все — или практически все — связали всё это с довольно нелицеприятными замечаниями репортера в адрес супруги князя, с нетактичностью такого поведения, с неловкостью последовавших потом извинений и тем холодом, с какими извинения эти были приняты. Но истина заключалась в другом. Однако ни сам Кочубей, ни Сушкин истину не разглашали, предоставив обществу судить так, как обществу заблагорассудится. Оба — и репортер, и блистательный аристократ, — положив руку на сердце, просто-напросто стыдились сознаться в ничтожности той причины, которая и вызвала распрю. Впрочем, разумом (а потому и стыдясь) признавая причину ничтожной, и репортер, и аристократ сердцами своими чувствовали: не всё так и просто. В конце концов, пристало ли человеку, далекому от мира яхт, хотя иной раз пусть и блестяще освещающему яхтенные мероприятия, лезть с замечаниями к потомственному члену Императорского яхт-клуба, усомнившись в его, члена этого, компетенции? В компетенции, как-никак, члена комитета клуба?! Нет: не было в мире таких извинений, которые могли бы оказаться достаточными, и не было поэтому прощения. И Сушкин, безусловно, был виноватой стороной.

Долгое отсутствие соединения почти деморализовало Никиту Аристарховича. Так что, когда, наконец, в трубке раздалось нейтральное «Слушаю?», Никита Аристархович едва не отсоединился. Однако, взяв себя в руки, он все же — делано-бодро — осведомился:

— Василий Сергеевич?

Несколько секунд невидимый человек молчал, а потом воскликнул не слишком приветливо:

— Сушкин? Неужели вы?

— Василий Сергеевич, я должен задать вам пару вопросов…

— Нет, каково! — Князь Кочубей (а это был именно он) едва ли не поразился наглости репортера. — Задать мне пару вопросов! О чем вообще вы можете меня спрашивать, злобный вы человек?

— Василий Сергеевич!

Голос Никиты Аристарховича сделался почти умоляющим, и это, как видно, произвело впечатление. Во всяком случае, князь Кочубей хмыкнул и осведомился уже более любезно:

— Ну, в чем дело? О чем вы хотите спросить? Только учтите! — тут обида снова дала себя знать. — Если потом вы вздумаете как-то извратить… как-то не так донести до публики… в общем, вы понимаете. Тогда, Сушкин, берегитесь! Вот вам крест: я лично вас поколочу!

Никита Аристархович поежился: все-таки не слишком приятно выслушивать такое. Где-то в глубине его души зародился протест и — мгновение-другое — едва не вырвался наружу, но вовремя был подавлен: получить информацию было важнее, нежели затеять оскорбленное препирательство.

— Василий Сергеевич, у вас ведь был сегодня Можайский?

— Ну? — Кочубей не ответил ни «да», ни «нет», но было ясно, что это «ну» — очевидное «да», а вовсе не отрицание. — Допустим. А вам-то что?

— О чем вы говорили?

Князь, как это было понятно по раздавшемуся из трубки сопению, опешил.

— Василий Сергеевич?

— О чем мы говорили? — Кочубей не выдержал и взорвался. — О чем говорили? Да вы никак пьяны или с ума сошли? Какое вам дело до нашего разговора?

— Василий Сергеевич! — голос Сушкина снова стал почти умоляющим, просительным. — Я ведь и сам вовлечен во всё это, неужели Можайский не рассказал? И вот…

Сушкин запнулся, а Кочубей, на которого почти униженное просительство репортера вновь, по-видимому, произвело благоприятное и умиротворяющее впечатление, сбавил, в свою очередь, тон и чуть ли не ласково поинтересовался:

— Что — «и вот»?

— Вломиться ко мне пытались ночью. Сейчас тут черт знает что происходит. Дом оцеплен. Хватают всех подряд…

Кочубей хмыкнул:

— Что, страшно?

На этот раз Сушкин обиделся всерьез:

— Ну, знаете ли… Мы же не первый год знакомы…

— К моему стыду, — перебил Кочубей и опять хмыкнул.

— К моему, представьте, тоже!

Стало тихо: оба замолчали. Кто из этих двоих более напряженно вслушивался в воцарившуюся тишину, сказать невозможно: и тот, и другой ощутили внезапно неловкость. Наконец, Сушкин услышал какое-то звяканье, а потом — хруст стекла, как будто рюмку или бокал с размаху поставили на твердую поверхность. И тут же, верно предположив, что князь лихорадочно выпил чего-то подкрепляющего, он и сам испытал желание выпить. К сожалению, под рукой у него — в отличие от Кочубея — никаких тонизирующих напитков не было.