Дитя Всех святых. Перстень с волком - Намьяс Жан-Франсуа - Страница 10

Жан по достоинству оценил рассказ брата, но запротестовал, когда тот увидел в этом вмешательство Божье.

— Бог здесь ни при чем. Неужели ты полагаешь, что Он станет вмешиваться в такую малость, как поединок между смертными?

— Тогда кто мог бы заставить разговаривать со мною статую и герб? Кто мог бы послать мне боевого коня?

Жан усмехнулся.

— Твой боевой конь — кобыла. Я ее разглядел во время сражения.

Франсуа заставил себя думать о другом. Ему пришла в голову мысль: надо дать кобыле имя. После Востока ни одну из своих лошадей ему называть не доводилось. Они были для него всего лишь механизмами, чтобы драться и перемещаться, такими же, как повозка или оружие. Но это великолепное белое животное было подарком небес, посланным, чтобы спасти его. Франсуа будет беречь эту лошадь и — ему только что пришло в голову — назовет Богиней!

Голос брата прервал его размышления.

— Ты слышал о Карруже и Легри?

Поглаживая шею Богини, Франсуа ответил отрицанием.

— Это произошло в Париже, не так давно. Карруж обвинил Легри в том, что тот изнасиловал его жену. Легри все отрицал. Они решили прибегнуть к суду Господню. Они сразились, и Карруж убил Легри, а какое-то время спустя истинный виновник был найден и повешен.

— Ты хочешь сказать… нечто похожее случилось и с нами? Ты и вправду безбожник? Значит, Берзениус прав?

— Я этого не говорил. Я не знаю. Сам пытаюсь понять… Во всяком случае, он не так уж и не прав.

У Франсуа перед глазами вновь возник несчастный Ги де Ферьер, принимающий причастие несколько часов назад, столь уверенный в себе и защищенный своей тайной. И потом он же, распростертый на земле, с арбалетной стрелой Берзениуса в глазу… Франсуа содрогнулся.

— Тогда, значит, Ферьер сражался за правое дело, а я — нет.

— Ты сражался за своего брата. Разве это не достаточная причина? Твоему противнику было всего двадцать. У него не было ни твоего опыта, ни твоего умения владеть оружием. Случилось то, что должно было случиться. Бог в такие дела не вмешивается, это я тебе точно говорю.

Жан остановился и опустил ногу на землю возле развалин величественного храма. Поблизости виднелась церковь. То, что осталось от языческого храма, представляло собой лишь бесформенные руины. Сохранилась только одна восхитительная статуя женщины, одетой в легкую тунику, прикрывавшую одну грудь. Она натягивала лук. У ее ног сидела борзая и, раскрыв пасть, смотрела на нее.

Жан стал скрести землю, попутно объясняя:

— Эта статуя Дианы — настоящий шедевр. Какой-то человек, не назвавший имени, хотел увидеться со мной в Сан-Джованни-ди-Латрано — вот в этой самой церкви. Я поостерегся. Перед тем как отправиться туда, я принес свою буллу в дар Диане. И оказался прав: меня вызывал Берзениус.

Пока Жан продолжал копать, Франсуа не мог оторвать взгляда от статуи. Да, это и в самом деле был шедевр. И все-таки изумительная работа не могла объяснить волнения, которое вызывала скульптура. Нечто таинственное в этих чертах и фигуре тревожило Франсуа. Но напрасно пытался он понять, что именно это было.

Жан поднялся, держа в руках цепочку с буллой, и поспешно повязал его вокруг шеи. Франсуа хотел задать ему вопрос, который давно уже вертелся на губах: почему брат так дорожит этой драгоценностью, — но не успел. Сюда вторглась орущая толпа: это был Иоахим Берзениус во главе своих монахов. Другого убежища, кроме церкви, у них не было, и они устремились туда.

Церковь Сан-Джованни-ди-Латрано была довольно странным местом. Когда-то это была папская базилика, но, поскольку она очень сильно пострадала от землетрясения, ей предпочли Ватикан. Много лет пребывая в запустении, она служила отхожим местом всяким нищим и попрошайкам, при этом, по-прежнему оставаясь культовым зданием, и время от времени здесь проходили службы.

Расталкивая толпу нищих, Франсуа и Жан подбежали к главному алтарю — пышному сооружению, выполненному, судя по всему, недавно и украшенному балдахином.

Но зрелище этого святого места отнюдь не остановило Берзениуса и его монахов, а, напротив, вызвало у них еще большую ярость. Подняв мечи и намекая на убийство, совершенное в соборе Парижской Богоматери, они, надрывая глотки, орали:

— Sic fratri fecisti! [6]

Франсуа сохранил свои доспехи и меч противника, но что мог он предпринять один против разъяренной толпы? Он уже приготовился храбро умереть, когда у входа в церковь послышалась какая-то возня и появилась еще одна толпа. Это был Филипп д'Алансон со своими людьми. Он отдал приказ, и монахи Иоахима Берзениуса замерли на месте. Их было раза в три меньше, чем вновь прибывших, и ни сочли благоразумным отказаться от бессмысленного сопротивления.

Но у Берзениуса этого благоразумия не хватило: подняв меч, он бросился на Жана. Не успел Иоахим сделать и шага, как рухнул: стрела пронзила его шею. Алансон повернулся к братьям Вивре.

— К счастью, я следил за вами издалека, иначе…

Жан смотрел на распростертое тело Берзениуса. Это был уже второй Берзениус, убитый в церкви.

— Нам пора отправляться в путь.

— Смотря как. Идя по дороге, вы во Францию не попадете никогда. Вас убьют прежде, чем вы доберетесь до границы. Есть только один надежный способ путешествовать — корабль. Идите за мной.

Франсуа и Жан последовали за Филиппом д'Алансоном, который, надо отдать ему должное, столь много сделал для них. Может быть, он поступал так просто из чувства симпатии, а может быть, потому, что желал, чтобы суд Божий уважали.

Выйдя из церкви, Жан не увидел своей лошади — конь господина де Ферьера исчез. Зато Богиня, напротив, мирно щипала траву у подножия статуи Дианы в ожидании своего хозяина, и пока Жан усаживался на лошадиный круп позади какого-то солдата, Франсуа вскочил на собственную лошадь.

***

В Остии, римском порту, было почти столько же древних развалин, как и в самом Вечном городе. Они добрались до него уже в сумерках. Франсуа не уставал восхищаться постройками, которые некогда были жилыми домами, элеваторами, погребами, магазинами, храмами, термами и захоронениями. Одно лишь портило зрелище: тучи насекомых, которые с омерзительным жужжанием роились над этими красотами. Франсуа в своих доспехах был относительно защищен от этой напасти, но другие, к примеру Жан, не переставая хлопали себя по лицу.

Филипп д'Алансон велел поторопиться. Он объяснил Франсуа, что местность эта всегда считалась очень нездоровой именно из-за полчищ насекомых, которые являются разносчиками тяжелой малярии.

Впрочем, порт был безлюден. Моряки причаливали сюда лишь для того, чтобы загрузить или разгрузить корабли или высадить пассажиров.

Средних размеров парусное судно ожидало путешественников у огромного причала. Капитан, предупрежденный об их появлении, крикнул им, веля поторопиться: он тоже хотел как можно меньше времени оставаться в этих нездоровых местах.

На корабле находилось человек десять матросов. Поначалу капитан отказывался принимать на борт Богиню, но Франсуа — не из тех, с кем можно спорить, и капитан вынужден был подчиниться.

Итальянский берег медленно удалялся в восхитительных осенних сумерках. Море было прекрасным. Дул свежий ветер — не слишком сильный, как раз такой, чтобы надуть паруса.

Франсуа, разбитый усталостью и переполненный впечатлениями минувшего дня — ничего подобного ему прежде проживать не доводилось, — растянулся прямо на палубе и заснул.

Его разбудил голос брата. Было совсем темно. Сверкали звезды, Жан сидел рядом. Луна светила достаточно ярко, чтобы они могли разглядеть друг друга.

— Что такое?

Жан дотронулся до брата рукой, и Франсуа почувствовал, что тот весь горит.

— Малярия, вот что!

На лбу Жана выступили крупные капли пота. Франсуа глядел на него с тревогой. Не может быть! После того как дважды в один день Жан спасся от смертельной опасности, сначала от костра, потом от меча Берзениуса, он не может умереть от укуса какого-то жалкого насекомого!