Десять тысяч шагов - Дементьев Анатолий Иванович - Страница 12

— Что же вас интересует? Буфет, диван или письменный стол? Все это вещи старые, вернее, старинные, — она чуть вздохнула. — А может, вы желаете посмотреть ружье? Оно в хорошем состоянии. Муж очень берег его. Если не ошибаюсь, это ружье работы какого-то знаменитого иностранного мастера. Кажется, бельгийца.

— Ружья теперь просто так продавать не разрешается, — мягко заметил я. — Только через охотничий магазин. А я хотел бы посмотреть книги. В объявлении упоминается и о книгах по охоте…

— Книги? — переспросила женщина и в голосе ее послышалась нотка разочарования. — Да, есть и книги. Но они сложены в ящиках на чердаке. Вам придется подняться туда одному. Правда, книги все старые. Там еще и журналы. Муж, — она по-особенному, с какой-то ласковой грустью произнесла это слово, — много лет собирал старые книги и журналы. И я бы ни за что с ними не рассталась. Да вот приходится уезжать, все продаю…

Я вспомнил начало объявления: «По случаю отъезда продаются домашние вещи…»

— Именно старые книги меня и интересуют.

— Что ж, посмотрите. Может быть, найдете что-нибудь подходящее.

Мы снова прошли через столовую и прихожую на веранду и остановились у деревянной лестницы, которой раньше я не заметил. Она вела к прямоугольному отверстию в потолке. Женщина посмотрела на мой костюм и посоветовала:

— Снимите пиджак. Наверху много пыли. Все, что отберете, перенесите в кабинет. А я, извините, займусь своими делами.

— Хорошо, — согласился я и, сняв пиджак и повесив его на гвоздь, стал подниматься по скрипучей лестнице.

Чердак был большой. Свет сюда проникал через слуховое окно, стекла которого покрывали пыль и паутина. Значительную часть чердака занимала сваленная в кучу негодная мебель: кресла с прорванными сидениями, столики на сломанных витых ножках, кровать без сетки с никелированными спинками, неизвестно как попавший сюда мольберт, горшки с засохшими комнатными цветами и прочий хлам. У окна я увидел старинный, окованный узорными железными полосками сундук и два внушительных размеров фанерных ящика. На всем лежал толстый слой рыжеватой пушистой пыли. Было душно, очевидно, потому, что железная крыша сильно нагрелась. Застоявшийся воздух отдавал затхлостью. Где-то над головой без умолку ворковали невидимые голуби.

Я подошел к сундуку, откинул тяжелую крышку и едва удержался от радостного крика: он почти доверху был наполнен книгами. Потом заглянул в ящики. В них тоже были книги и журналы. Сердце мое учащенно забилось: не зря тащился в такую даль, не зря потратил столько времени на поиски этого старого дома. Время перестало для меня существовать.

В сундуке и ящиках оказалось много старых, еще дореволюционных изданий и книг, выпущенных в двадцатые-тридцатые годы. Особенно я обрадовался, обнаружив аккуратно перевязанные тесемками полные комплекты журналов «Всемирный следопыт» и «Вокруг света» за все годы, а также ставшие подлинной библиографической редкостью заботливо переплетенные по годам журналы «Охотничий вестник», «Уральский охотник», «Охотник и рыбак Сибири», «Охотник и пушник Сибири» и «Боец-охотник». У меня дух захватило. Ведь это было настоящее богатство, да еще какое. Нагруженный объемистыми связками, я спустился на веранду.

Хозяйка дома, услышав скрип лестницы, выглянула из кухни.

— Несите все это в кабинет, — сказала она, — и подождите меня, я сейчас закончу свои дела.

Кабинетом, очевидно, величали ту самую комнату, которая выходила единственным окном в сад. Я перенес в нее все связки, сел и вдруг подумал: хватит ли денег, чтобы оплатить эти книги и журналы. Ну, если не хватит, приду еще раз.

Хозяйка что-то задерживалась, и я от нечего делать стал осматриваться. Мебели было немного: двухтумбовый письменный стол, два венских стула да в углу этажерка с какими-то альбомами и папками, вот и все. От двери к столу тянулась зеленая потертая ковровая дорожка, а на окне стояла вазочка с пылающими настурциями. Зато на всех стенах висело множество небольших по размерам картин, выполненных маслом и акварелью. Иные были заключены в скромные самодельные рамки.

Давеча я как-то не обратил на них внимания, а сейчас заинтересовался. Встал и подошел к самой большой картине, укрепленной на стене отдельно от других. Она напоминала известную шишкинскую «Корабельную рощу». Но стоило присмотреться внимательнее, как сразу становилось ясно, что это не копия знаменитого полотна. И лес, изображенный на ней, был другой, и манера письма совсем другая. Левый угол картины занимал поваленный бурей великан с могучими, но уже засохшими ветками. На них лишь местами сохранились пучки пожелтевшей хвои. На стволе поверженного великана сидел человек. В руках он держал двуствольное ружье, на боку у него висел ягдташ, а у ног растянулась собака — крапчатый сеттер. Человек задумчиво смотрел в темную глубину леса. В правом углу белой краской было написано название картины: «После бури».

Картина мне понравилась. Художник тонко чувствовал и понимал природу, сумел перенести на холст ее неповторимое очарование. Приятной была и сама манера письма. Так писали свои картины старые мастера: тщательно выписывая каждую былинку, а не намазывая краску на холст толстым безобразным слоем, как это делают многие нынешние художники.

Заинтересованный, я перешел к следующей картине и увидел степное озеро, каких немало встречал в наших краях, вернее, небольшую его часть, заросшую высоким тростником. С плеса взлетела потревоженная кем-то кряква. От места, где она только что сидела, расходились круговые волны, и в них преломилось отражение тростников, розоватого неба и одинокого серого облака. И снова предо мной был не кусок раскрашенного холста, а живая природа, одна из ее маленьких тайн, увиденная наблюдательным человеком.

Забыв о хозяйке этого удивительного дома, я переходил от одного полотна к другому и изумлялся все больше. Вот собака на стойке. Тот же сеттер, которого я уже видел на первой картине у ног отдыхающего охотника. Собака застыла в характерной позе, приподняв переднюю левую лапу. Горящие азартом глаза устремлены в одну точку: на куст, за которым притаилась невидимая дичь. Сколько сдерживаемой страсти чувствовалось во всей фигуре, в позе животного! Кажется, подай только команду: «Вперед!» — и сеттер бросится к кусту, а из-за него с треском взлетит тетерев.

На других картинах тоже были изображены простые, но полные очарования и поэзии пейзажи: лес, поле, речная заводь, зимняя дорога…

Я почувствовал, что написаны они человеком талантливым, отлично знающим не только технику живописи, но и горячо любящим природу, умеющим подсмотреть ее сокровенные тайны. Я не искусствовед и не берусь судить о всех достоинствах и недочетах, но, по-моему, на полотнах, которые я увидел благодаря счастливой случайности, не было ни одного неверного мазка, ни одной фальшивой ноты не звучало в этом гимне природе. Все тут было естественно, правдиво и брало за душу.

Рассматривая картины, я только теперь заметил на стенах в двух местах тонкие изящные рога косули, вделанные в овальные срезы дерева, и роскошный веер, искусно выполненный из хвостовых перьев глухаря и тоже укрепленный на стене.

Значит, хозяин этого кабинета не только занимается живописью, он еще и охотник.

— Здесь лишь немногие уцелевшие работы моего мужа.

От неожиданности я вздрогнул и обернулся. В дверях стояла хозяйка дома и внимательно смотрела на меня. Почему-то она по-прежнему куталась в пуховый платок и даже прятала под ним руки. Наверное, ей нездоровилось, ведь было тепло, стоял конец августа.

— Замечательные картины, — сказал я, несколько смешавшись, словно был застигнут за чем-то недозволенным. — Просто великолепные.

Женщина неопределенно пожала плечами.

— Я слышала такие отзывы много раз. Друзья всерьез называли мужа вторым Шишкиным. Им интересовались московские искусствоведы, предлагали продать свои работы в разные картинные галереи и музеи. Но он не продал ни одного полотна, хотя раздарил немало.

— Ваш муж охотник?