Десять тысяч шагов - Дементьев Анатолий Иванович - Страница 10

Было любимое местечко и у меня: в сосновом лесу, километрах в десяти от города. Я набрел на него случайно, после полудня бесплодных скитаний по болотистым в этой части берегам реки Миасс. Надеялся поймать на спиннинг одну-две щучки, а если повезет — то и окуня. Но оборвал в воде не меньше трех блесен, а поклевки даже не видел. Я не очень-то и огорчился: не повезло нынче, посчастливится в другой раз. А вот устал порядочно.

Стояла первая половина сентября. После нескольких дней ненастья установилась солнечная и теплая погода. Очевидно, подошла та чудесная пора, которую в народе называют бабьим летом. Разобрав спиннинг и упаковав его в чехол, я не спеша направился через лес к городу. По пути собирал грибы — после недавних дождей их высыпало много, и так увлекся, что не заметил, как свернул в сторону от обычной дороги. Срезанные грибы — грузди и опята — укладывал в сетку, которая, правда, предназначалась для рыбы. Когда сетка наполнилась, я сказал себе: довольно, не жадничай, оставь и другим. И только тут увидел, что попал в незнакомую часть леса, где раньше бывать не приходилось. Здесь вперемешку росли сосны и березы, изредка попадались и одинокие осины. На них уже трепетали тронутые багрянцем листья, а у берез кое-где свисали первые золотые косы.

Я осмотрелся, стараясь определить направление, которого мне следует держаться. Не прошел я и сотни шагов, как деревья слегка расступились, открыв небольшую лужайку. Всю ее покрывала невысокая, но густая и сочная трава, пестревшая множеством цветов.

Дожди этим летом шли часто, и все росло пышно и ярко.

Лужайка была поистине заповедным уголком: сюда давно никто не заглядывал. Ни сломанного деревца, ни остатков костра, ни банок или обрывков бумаги.

Было жарко. Солнце только недавно прошло зенит и теперь медленно склонялось к западу. Медные стволы сосен сочились прозрачной смолой, распространяя в воздухе крепкий аромат. Мне так понравилась эта уютная лужайка, что я решил отдохнуть, а уж потом идти дальше. На теневой стороне приметил несколько истрескавшихся и покрытых зеленоватым лишайником камней. Они словно приглашали посидеть, полюбоваться цветами.

Я выбрал гладкий и широкий камень — он был еще теплым, снял рюкзак, сел и только тут заметил, что поразившие меня цветы — вовсе не цветы, а бабочки. Каких тут только не было! Сразу опознал, например, капустницу и крапивницу, потом увидел бархатную траурницу — почти черную крупную бабочку с белой каймой по краям крыльев. Над одним из цветков трепетал павлиний глаз, бабочка, названная так за радужные кружки, что мать-природа нарисовала на ее крыльях. И в довершение всего я увидел красу и гордость наших уральских лесов — махаона, самую крупную и очень изящную бабочку лимонного цвета с удивительно красивыми темными разводами. А сколько здесь было всяких мелких бабочек, которых я не знал: нежно-голубые и золотистые, ярко-синие и оранжевые, белые и пестренькие. Мне показалось, что природа собрала на этой лужайке редкое великолепие красок, какое можно встретить только где-нибудь в тропиках.

А что же привлекло всех этих бабочек сюда? Лужайка, словно стеной, была огорожена со всех сторон деревьями, и бродяге-ветру здесь не очень-то удавалось похозяйничать. Солнечные лучи весь день обогревали лужайку, но главное, наверное, все же не в этом, а в обилии цветов, будто намеренно собранных здесь добрым неведомым садовником.

Белые, как снег, ромашки, синие, словно из сапфира, колокольчики, розовые, как утренняя заря, и темно-красные, будто облитые соком спелой вишни, маргаритки, и множество других, самых разных тонов и оттенков. Трудно было решить, что прекраснее: те цветы, которые поднимали свои головки из травы, или те, что порхали над ними. Когда бабочка опускалась на цветок, она сливалась с ним, получалось фантастическое сочетание красок, какой-то новый дивный цветок. Иногда над лужайкой пролетали и стрекозы, сверкая в лучах солнца стеклянными крылышками.

Я долго сидел на камне, не уставая восхищаться этим маленьким затерянным миром. Уходить не хотелось, но время шло и краски стали тускнеть и блекнуть. Я встал и тихонько ушел с этой лужайки. Место заприметил и, если случалось бывать поблизости, обязательно заглядывал.

Но пришла осень, и исчезли сначала бабочки, а позднее — цветы. Потом я надолго уехал из города. А вскоре началась Отечественная война. Вернувшись через несколько лет, я при первой же возможности отправился в лес. Была середина лета — самая пора цветения. Наш старый сосновый бор я не узнал. Он поредел, город придвинулся к нему вплотную. Всюду встречались свежие порубки, неизвестно как сюда попавшие металлические балки, тросы, груды битого кирпича. В разных направлениях лес исчертили бесчисленные тропы и тропинки.

Долго бродил я по бору, припоминая, где что было раньше, и наконец разыскал свою лужайку. Увы, и ее не пощадило время. Кому-то понадобилось вырубить часть деревьев, а почти в самом центре выкопать глубокую яму, в которой теперь стояла скопившаяся после дождей ржавая протухшая вода. Из воды торчали искореженные железные прутья.

Цветов на лужайке почти не было, не порхали на ней и бабочки — цветы живые…

ШУТКИ СОХАТОГО

Однажды, уже в конце осени, деревню, куда я приехал на несколько дней, облетело удивительное известие: на большой дороге появился… разбойник. Только разбойником этим был не человек, а зверь, лось или, как его чаще называют в наших краях, сохатый. Среди бела дня он напал на колхозного тракториста Елисеева, когда тот возвращался домой с возом сена. Василия Семеновича Елисеева я немного знал и решил заглянуть к нему, проверить слухи. Жил он в конце деревни, в большом новом доме под железной крышей с высокой телевизионной антенной.

Когда стало смеркаться, я отправился к Елисееву, рассчитывая, что он уже закончил свои дела и теперь должен быть дома. Так оно и оказалось. Большая семья тракториста как раз собралась ужинать. Пригласили и меня, но я отказался, сказав, что недавно из-за стола. Извинился за вторжение в столь неурочный час и спросил:

— Правда ли, Василий Семенович, что сегодня на вас лось напал?

— Уже слышали? — вопросом ответил Елисеев, и еле заметная усмешка пробежала по его загорелому лицу.

— Вся деревня гудит. Говорят, будто вы чудом спаслись.

— Уж и чудом, — снова усмехнулся он, но тут же посерьезнел. — А вообще-то, может, и в самом деле, чудом. Если бы не Рыжик, пожалуй, досталось бы мне.

— Вот как! А Рыжик, это кто? Собака?

— Да нет, мерин колхозный. Резвый на ноги. Он и вынес.

— А мне так ничего не сказал, — вмешалась жена тракториста. И, обращаясь уже ко мне, добавила: — Я и то смотрю, приехал с покоса какой-то сам не свой. Что, спрашиваю, с тобой? Да ничего, говорит, сохатого на дороге встретил, а он, дурень, за мной и увязался. Чуть не до самой деревни провожал.

Василий Семенович хмуро посмотрел на жену.

— Тебе только скажи…

Я почувствовал себя неловко: дернула нелегкая прийти. Но отступать было поздно, и я спросил:

— Как же все-таки было дело, Василий Семенович? Расскажите.

— Тут и рассказывать-то нечего, — Елисеев придвинул к себе тарелку тушеной картошки с мясом. — Утром поехал на Рыжике за сеном. Одну копешку уложил, другую, смотрю, хороший воз получился. Ну, и повернул к дому. Выехал на тракт, закурил и только переехал мостик, знаете, где ручей…

Я кивнул головой.

— …В кустах за мостом что-то темное зашевелилось. Я поначалу и внимания-то не обратил. А Рыжик ка-ак шарахнется в сторону, чуть с воза меня не сбросил. Оглянулся — на дороге сохатый. Здоровенный бык. Это он из кустов выскочил. Стоит, ногой землю бьет, только комья летят. Вот, думаю, дьявол, как Рыжика напугал. И погрозил ему кулаком. А он, сохатый-то, словно только того и ждал, вдогонку бросился. Понял я, шутки с ним плохи, стеганул вожжой Рыжика, а его и стегать-то нечего было, сам галопом помчал, того и гляди воз перевернет.

— Почему же лось побежал за вами? На кулак обиделся?