Черная стрела (др. изд.) - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 13

Но вот чаща поредела, они миновали последние кусты, и сумерки рощи расступились.

— Стой! — крикнул чей-то голос.

Среди толстых стволов в пятидесяти футах от себя они увидели рослого человека в зеленой куртке, запыхавшегося от быстрого бега. Человек этот поспешно вложил в лук стрелу и взял их на прицел. Мэтчем вскрикнул и остановился; но Дик продолжал бежать и, выхватив кинжал, с ходу кинулся на лесного удальца. Быть может, тот растерялся, пораженный смелостью нападения, а быть может, ему было запрещено стрелять: как бы то ни было, он не выстрелил. Не дав ему опомниться, Дик схватил его за горло и швырнул наземь. Лук, загудев тетивой, полетел в одну сторону, стрела — в другую. Обезоруженный лесной удалец попытался сопротивляться; но кинжал дважды сверкнул и дважды опустился. Раздался слабый стон. Дик поднялся. Лесной удалец неподвижно лежал на траве, пораженный в самое сердце.

— Вперед! — крикнул Дик.

Он снова побежал; Мэтчем с трудом поспевал за ним. По правде говоря, оба едва волочили ноги и ловили воздух ртом, как рыбы. У Мэтчема закололо в боку; голова его кружилась. У Дика ноги были как свинцовые. Они бежали из последних сил, но все-таки бежали.

Внезапно чаща кончилась. Перед ними лежала дорога из Райзингэма в Шорби, окаймленная с обеих сторон неприступной стеной леса.

Дик остановился. И тут он услышал какой-то непонятный шум. Непрерывно нарастая, он напоминал завывание ветра, но вскоре в этом завывании Дик различил топот несущихся вскачь лошадей. И вот из-за поворота дороги выскочил отряд вооруженных всадников; он мгновенно пронесся мимо мальчиков и исчез. Всадники мчались в полном беспорядке, — видимо, они спасались бегством; многие из них были ранены. Рядом неслись, высоко подкидывая окровавленные седла, лошади без седоков. Это удирали остатки армии, разгромленные в большом сражении.

Топот лошадей, промчавшихся в сторону Шорби, уже начал замирать вдали, как вновь послышалось цоканье копыт и на дороге появился еще один всадник, судя по его великолепным доспехам, человек высокого положения. Следом за ним потянулись обозные телеги. Возницы неистово подстегивали кляч, и клячи бежали неуклюжей рысью. Эти обозники, видимо, удрали в самом начале сражения, но трусость не принесла им пользы. Едва они поравнялись с тем местом, где стояли удивленные мальчики, как какой-то воин в изрубленных латах, вне себя от бешенства, догнал телеги и начал избивать возниц рукоятью меча. Многие побросали свои телеги и скрылись в лесу. Оставшихся воин рубил направо и налево, нечеловечески громко бранясь и обзывая их трусами.

Между тем шум вдали все усиливался; ветер доносил громыханье телег, конский топот, крики воинов. Ясно было, что целая армия, словно наводнение, хлынула на дорогу.

Дик нахмурился. По этой дороге он собирался идти до поворота на Холивуд, а теперь надо было искать другой путь. А главное, он узнал знамена графа Райзингэма и понял, что сторонники Ланкастерской розы потерпели полное поражение. Успел ли сэр Дэниэл присоединиться к ланкастерцам? Неужели и он тоже разбит? Неужели и он бежал? Или, быть может, он запятнал свою честь изменой и перешел на сторону Йорка? Неизвестно, что хуже.

— Идем, — угрюмо сказал Дик.

И побрел назад в чащу. Мэтчем устало ковылял за ним.

Они молча шли по лесу. Было уже поздно; солнце опускалось в болото за Кэттли; вершины деревьев багровели в его лучах, но тени становились все гуще, и в воздухе повеяло ночным холодом.

— Эх, если бы поесть! — воскликнул Дик, остановившись.

Мэтчем сел на землю и заплакал.

— Вот из-за ужина ты плачешь, зато, когда нужно было спасать людей, ты был спокоен, — презрительно сказал Дик. — На твоей совести семь человек, мастер Джон; и этого я тебе никогда не прощу.

— На моей совести? — воскликнул Мэтчем яростно. — На моей? А на твоем кинжале красная человеческая кровь! За что ты убил беднягу? Он поднял лук, но не выстрелил; он мог тебя убить, но пощадил! Велика храбрость — убить безоружного, как котенка!

Дик онемел от оскорбления.

— Я убил его в честном бою. Я кинулся на него, когда он поднял лук! — воскликнул он.

— Ты убил его, как трус, — возразил Мэтчем. — Ты крикун и хвастунишка, мастер Дик! У всякого, кто сильнее тебя, ты будешь валяться в ногах! Ты не умеешь мстить. Смерть твоего отца осталась неотмщенной, и его несчастный дух напрасно молит о возмездии. А вот если какое-нибудь слабое существо, не умеющее драться, подружится с тобой, она погибнет.

Дик был слишком взбешен, чтобы обратить внимание на слово «она».

— Вздор! — крикнул он. — Возьми любых двух человек, и всегда окажется, что один сильнее, а другой слабее. Сильный побеждает слабого, и это правильно. А тебя, мастер Мэтчем, за твою строптивость и неблагодарность следует выдрать ремнем, и я тебя выдеру.

И Дик, умевший в самом сильном гневе казаться спокойным, начал расстегивать свой пояс.

— Вот что ты получишь на ужин, — сказал он, мрачно усмехаясь.

Мэтчем перестал плакать; он был бел как полотно, но твердо смотрел Дику в лицо и не двигался. Дик шагнул вперед, подняв ремень. Но тут же остановился, смущенный большими глазами и осунувшимся, усталым лицом своего товарища. Дик заколебался.

— Признайся, что ты неправ, — запинаясь, проговорил он.

— Нет, я прав, — сказал Мэтчем. — Бей меня! Я хромаю; я устал; я не сопротивляюсь; я не сделал тебе ничего дурного. Так бей же меня, трус!

Услышав эти оскорбительные слова. Дик взмахнул поясом. Но Мэтчем так вздрогнул, так сжался весь от страха, что у Дика снова не хватило решимости нанести удар. Рука с ремнем опустилась; он не знал, как поступить, и чувствовал себя дураком.

— Чтоб ты сдох от чумы! — сказал он. — Если у тебя слабые руки, так придержи свой язык. Но бить я тебя не могу, пусть меня лучше повесят!

И он надел свой пояс.

— Бить я тебя не буду, — продолжал он, — но простить тебе я никогда не прощу. Я тебя не знал. Ты был врагом моего господина, — я отдал тебе свою лошадь; я отдал тебе свой обед, а ты говорил, что я сделан из дерева. Ты обозвал меня трусом и хвастунишкой. Нет, мера моего терпения переполнена, клянусь! Теперь я вижу, как выгодно быть слабым: ты можешь совершать самые гнусные поступки, и никто тебя не накажет; ты можешь украсть у человека оружие, когда ему грозит опасность, и человек этот не посмеет потребовать его у тебя, — ведь ты такой слабый! Значит, если кто-нибудь направит на тебя копье и крикнет тебе, что он слаб, ты должен дать ему пронзить себя? Вздор! Глупости!

— А все-таки ты меня не бьешь, — сказал Мэтчем.

— Черт с тобой! — ответил Дик. — Я займусь твоим воспитанием. Ты дурно воспитан, но все же в тебе есть что-то хорошее, и главное, ты вытащил меня из реки. Впрочем, об этом я вспоминать не хочу. Я решил быть таким же неблагодарным, как ты. Однако нужно идти. Если ты хочешь попасть в Холивуд сегодня ночью или хотя бы завтра утром, мы должны торопиться.

Но если к Дику и вернулось его добродушие, Мэтчем не простил ему ничего. Нелегко ему было забыть и грубость Дика, и убийство лесного удальца, и, самое главное, поднятый ремень.

— Приличия ради благодарю тебя, — сказал Мэтчем. — Но, пожалуй, я и без тебя найду дорогу, добрый мастер Шелтон. Лес широк; ты ступай налево, а я пойду направо. Я у тебя в долгу: ты накормил меня обедом и прочитал мне нравоучение, — при случае я отблагодарю тебя. Всего хорошего!

— Ну и убирайся! — крикнул Дик. — И черт с тобой!

Они пошли в разные стороны, не заботясь о направлении и думая только о своей ссоре. Но не прошел Дик и десяти шагов, как Мэтчем окликнул его и побежал за ним.

— Дик, — сказал он, — мы нехорошо с тобой попрощались. Вот тебе моя рука и вот тебе мое сердце. За все, что ты сделал для меня, за твою помощь мне я благодарю тебя, и не из приличия только, а от всей души. Всего тебе хорошего!

— Ну что же, друг, — сказал Дик, пожимая протянутую руку, — желаю, чтоб тебе везло во всем. Но боюсь, что не повезет. Слишком уж ты любишь спорить.