Гнев Диониса - Нагродская Евдокия Аполлоновна - Страница 11

Виктор Петрович берет палку, Женя бежит за каменными щипцами.

Мне уже стыдно своего глупого волнения, и я спокойно говорю:

— Бросьте, не стоит. Жара спала, поедем на велосипедах.

Я научила Женю ездить на велосипеде. Она увлеклась этим спортом, как раньше верховой ездой и управлением парусом. Катя отказалась. Ей, кажется, это нравится, но все, что идет от меня, ей противно.

Мы прислонили велосипеды к высокому орешнику и уселись отдохнуть. Дорога была отвратительная, да еще на подъем.

Нам жарко, мы устали. Говорить не хочется.

Вечер такой мягкий, ветра нет, море все розовое.

Женя задумчиво смотрит вдаль, обмахивая лицо платком. Я прилегла к ней не колени. Сидоренко лежит, опершись на локоть, и жует стебелек травы.

Я все думаю о странном совпадении и, желая разогнать эти мысли, сажусь и обиженным тоном говорю;

— Какой вы сегодня неинтересный собеседник, Виктор Петрович! Прочтите хоть стихи или спойте романс.

— Я не могу так сразу! Женя Львовна, о чем вы думаете?

Женя вздрагивает;

— Так, ни о чем!.. А впрочем, чего же я стесняюсь: о «нем». Знаете, о «нем в кавычках», как говорит Виктор Петрович!

— Ого! — восклицает Сидоренко, — у Жени Львовны есть «он»!

— То-то и дело, что нет, — с таким огорчением произносит Женя, что мы смеемся, — Ну, Женя Львовна, я три недели пою романсы, читаю стихотворения, спас трех котят из воды, подарил вам мандолину и семена американской картошки, ем тянучки вашего приготовления без единой гримасы — имею я, наконец, право попасть в кавычки? — произнес с пафосом Сидоренко.

— О, нет, Виктор Петрович! — отвечает Женя серьезно.

— Отчего?

— Я вас очень люблю, да не влюблюсь, — трясет она головкой.

— Но почему же?

— Потому, что вы не мой тип!

— А вы знаете свой тип? — спрашиваю я быстро.

— Ну конечно!

— И я не подхожу под тип? — с комическим отчаянием спрашивает Сидоренко, — Нет! Вы — русый, а я люблю брюнетов; у вас борода, а я люблю одни усы — большие усы. Вы среднего роста, а я люблю высоких — да и вообще я в вас не влюблюсь, Сидоренко разводит руками.

— Ну хорошо, ну хорошо. Вы описали нам наружность, а качества-то его душевные?

— Если он будет умный и хороший человек, это будет очень хорошо.

— А, значит, он может быть и дурным, но только с усами! Ай, ай, Женя Львовна, а еще серьезная барышня.

Личико Жени выражает досаду;

— Конечно, я не умею это все хорошенько объяснить — я как-то мало думала обо всем этом, я даже не очень люблю романы, где много говорится о любви, но мое мнение таково: сначала понравится наружность. И все в ней мило, все нравится — и влюбишься… а потом оказывается — и глуп и плох! Приходится разлюбить, а это больно! Вот и все. Лучше сказать не умею.

— Правда, Женя Львовна, — вдруг тихо говорит Сидоренко. — Правда! А если этот человек и умен и хорош — тогда…

— Тогда — крышка! — решительно говорит Женя, — тогда — счастье!

— Не знаю; по моему, любовь — счастье. Даже несчастная любовь!

Мы все молчим и смотрим на море.

— Ай да Женя Львовна, какую лекцию о любви прочитала! — с немного преувеличенной веселостью говорит Сидоренко.

Крышка! Ну, нет! Ты, милая, чистая девочка, не понимаешь, что есть два сорта любви, и одну из них можно отлично победить, потому что она не дает счастья.

Сидоренко едет в Тифлис через Батум. Мы все, кроме Кати, провожаем его на пароход. Женя чуть не плачет и умоляет не забыть привести ей чувяки из желтой кожи. Мы вообще надавали ему столько поручений, что составился длиннейший список.

Сидоренко клянется, что приедет через две недели непременно, и умоляет Женю не влюбиться в приказчика из бакалейной лавки.

— Усы у него, как два лисьих хвоста! — уверяет он. — Пропало мое дело.

Сидоренко нервно весел.

Пора садиться в фелюгу, но он все медлит и по несколько раз прощается. Наконец прыгает в лодку и кричит, когда фелюга уже отходит:

— Женя Львовна! Крышка! Мы возвращаемся домой.

— Таточка, — странным голосом говорит мне Женя, — что это крикнул Виктор Петрович?

— Не знаю, Женюшка, — про какую-то крышку, — отвечаю я и чуть на падаю назад, так как Андрей, идущий сзади меня, наступает мне на платье огромным болотным сапожищем и отрывает целое полотнище.

Марья Васильевна делает ему замечание, а Женя, стараясь мне помочь, говорит сердито:

— Хотя бы извинился, разиня!

Андрей молчит и смотрит на меня исподлобья.

— Извинись перед Татьяной Александровной, — говорит мать строго.

— Не нахожу нужным! — вдруг выпаливает он.

— Ты с ума сошел?

— Нисколько! Распустят хвосты, с балаболками, а потом…

— Замолчи и ступай домой! — бледнеет Марья Васильевна.

Я смеюсь и шучу, стараясь сгладить этот инцидент, но Марья Васильевна страшно взволновалась.

Идя домой, она жалуется мне, что поневоле запустила воспитание сына. В С, нет гимназии, и она видит его дома только на каникулах. Я стараюсь успокоить ее, доказывая, что все мальчики в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет большей частью грубы, считая это молодечеством.

А скучно без Сидоренки — славный он малый! Сегодня вечером написали с Женей ему письмо, т.е, писала я, а Женя делала приписки и ставила бесчисленное количество восклицательных знаков. Письмо вышло большое, забавное. Ждем его приезда с нетерпением.

Этот мальчишка делается невозможным, Я его до сих пор не замечала, а теперь он постоянно впутывается в разговор и говорит мне дерзости.

Я избрала благую участь — упорно стараюсь не замечать его выходок и разговоры тотчас прекращаю.

Марья Васильевна то бледнеет, то краснеет, Женя злится, а у Кати ходят скулы; она страдает; она видит, что такую же несправедливость по отношению ко мне делает другой человек, и ей стыдно за него и за себя — она слишком справедлива.

Женя что-то шьет, я кончаю этюд. Жарко. Мы молчим уже несколько минут.

— Таточка, вы очень любите Илью?

— Что это вам пришло в голову? Конечно, очень люблю! — смотря на нее с удивлением, отвечаю я.

— Больше всего на свете?

— Больше всего. Зачем вы меня спрашиваете?