Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией] - Нагорный Алексей Петрович - Страница 25

— Имею предложение, — встал Никифоров. — Бахарева проверить по службе и дома. Беру на себя.

— Добро, — кивнул Трепанов.

— У меня на участке дом четырнадцать, по Неглинному, — сказал Афиноген. — В прошлом году наши преследовали Кутькова, загнали во двор этого дома, а там Кутьков исчез, как сквозь землю провалился! Я проверю еще раз, что там было, а?

— Бери себе в помощь Кондратьева, — распорядился Трепанов. — Разрешаю десять минут покурить — и к делу…

Вышли в дежурку. Афиноген сунул Коле ладонь лодочкой, сказал: — Держи пять. Афиноген Полюгаев… Из рабоче-крестьян.

— Как это? — удивился Коля.

— Отец — рабочий. Мать — крестьянка. В моем лице имеем результат соединения рабочих и крестьян, понял? — Афиноген рассмеялся. — А ты, я смотрю, к юмору не склонен…

— К чему? — настороженно переспросил Коля.

— К смеху, — объяснил Афиноген.

— Кончай базар, — Никифоров затоптал окурок. — Пошли…

— А как себя вести? — наивно спросил Афиноген.

— Матом не ругаться, рук не распускать, — серьезно сказал Никифоров.

— Иоанн-Златоуст! — с восторгом воскликнул Афиноген. — Суворов! — добавил он.

— А при чем тут Суворов? — подозрительно спросил Никифоров.

— Из уважения к вам!

Афиноген говорил почтительно, серьезно, но Коля понял, что он посмеивается над суровым Никифоровым. Коле стало жалко Никифорова, и, чтобы его выручить и поддержать, Коля сказал:

— Никифоров! А ты можешь научить меня правильным действиям при личном обыске?

— Само собой! — обрадовался Никифоров. — Где у меня пистолет, найди!

Коля начал его обыскивать, но ничего не нашел. Никифоров рассмеялся и резко выбросил вперед правую руку. Маленький черный браунинг послушно лег ему в ладонь.

— Резинка в рукаве, — объяснил Никифоров. — А на резинке пистолет, запоминай, когда-нибудь пригодится. А кольт ты носи не в кобуре, а за поясом брюк. Афиноген, покажи!

Афиноген лихо выдернул свой наган из-под пиджака.

— Видал? — снова обрадовался Никифоров. — У нас, брат, оружие не для формы, а для отражения внезапного нападения или для задержания преступника. В кобурах пусть начальство носит.

— Ну, я думаю, ваш Трепанов тоже не лыком шит, — с уважением сказал Коля. — Так что ты начальство не презирай.

— Между прочим, Трепанов, — строго вставил Никифоров, — не начальство, а старшин товарищ, запомни. Он опытнее и умнее нас. Я так считаю, что это единственный… как его?

— Критерий, — подсказал Афиноген.

— Вот! — кивнул Никифоров. — Единственный… При назначении любого человека на должность начальника. А теперь — разошлись, Вы — в дом четырнадцать, а я — к Бахареву.

Бахарев жил на Тверской-Ямской в старом двухэтажном доме с маленькими окнами и облупившейся штукатуркой.

Никифоров пригласил двух понятых и сломал замок на дверях бахаревской комнаты.

Это было унылое холостяцкое жилище. Пахло пылью, застарелым потом — в углу, на газете, лежало сваленное в кучу белье — и чем-то еще — неуловимым и мерзким… Никифоров нашел на подоконнике початую банку с фиксатуаром, понюхал и сморщился от отвращения.

— Любили-с, — заметил один из понятых, сосед Бахарева по квартире. — Бывало-с из ванной по часу не выходили-с… Угрей все из носа давили. Или волосы и усики расчесывали и этой вот дрянью мазюкали-с.

— К нему кто-нибудь приходил? — спросил Никифоров. — Женщины? Были пьянки? Эти… оргии?

— Никак-с нет-с, — поклонился понятой. — Тихо-с жили-с.

В гараже Госбанка все, к кому ни обращался Никифоров, недоуменно пожимали плечами. Нет, ничего предосудительного за Бахаревым не замечали. И более того: он был отзывчив, охотно давал деньги в долг, на женщин не заглядывался, спиртного в рот не брал… «Наша профессия не позволяет…», — объяснил Никифорову красноносый завгар, прикрывая рот ладошкой. Никифоров совсем уже было отчаялся и собрался уходить, но на всякий случай решил заглянуть в канцелярию управления делами — посмотреть личное дело Бахарева. Это дело все равно бы прислали в МУР — Трепанов его затребовал, но Никифорову хотелось хоть что-нибудь сделать самому, и он попросил у румяной сероглазой секретарши в старорежимных золотых сережках папку с личным делом шофера. Секретарша бросила на красавчика Никифорова многозначительный взгляд и небрежно швырнула папку на стол.

— Все вы, мужчины, одинаковы, — сказала она томно.

Никифоров перелистал папку. Дело как дело, обыкновеннейшая биография. Из рабочих, сочувствующий, был на фронте… Ну, что еще? Родители умерли, близких родственников нет.

— А чем же мы одинаковы? — спросил Никифоров и закрыл папку. — Вас как звать-то?

— Таня, — секретарша покраснела. — А тем, что он тоже липнул-липнул, да и сгинул, — она зло сверкнула глазами. — Вы извините, но я всегда говорила, что интеллигентной девушке такое быдло не пара, а он к тому же еще и лгун первостатейный!

— И чего же товарищ Бахарев лично вам наврал? — лениво спросил Никифоров.

— То-ва-а-рищ, — протянула она презрительно. — Знали бы вы, какой он товарищ. А наврал он то, что жениться обещал! — выкрикнула она.

— Тише… — Никифоров оглянулся. — Можете отлучиться со мной на полчаса?

— Смотря зачем… — Она игриво посмотрела на него и покраснела.

— Не за этим, — Никифоров тоже покраснел и разозлился. — Просто здесь неудобно разговаривать!

…На улице он подвел ее к извозчичьей пролетке, усадил и сам сел рядом.

— К разговору нашему не прислушиваться! — приказал Никифоров извозчику.

Поехали. Мягко цокали по заснеженной мостовой подковы. Таня зябко прижалась к Никифорову:

— Хорошо-то как… Будто до революции…

— Я вот тебе дам, — нахмурился Никифоров. — Настроение у тебя явно не то…

— У Бахарева вашего то… — сказала она обидчиво. — Он ко мне полгода приставал, а я — от ворот поворот. Не пара он мне.

— Ишь ты, — презрительно хмыкнул Никифоров. — Разборчивая.

— Подумаешь, шоферюга… — Она пожала плечами. — Мне надо не играться, а жизнь устраивать. Ну, пригласил он меня в «Яр», для сближения. Выпили. Он шампанского достал. Разговорился. Ты, говорит, думаешь, я — рабочий? Я говорю: а кто же ты? Тогда он говорит: а если бы я был, скажем, дворянин? Ты бы вышла за меня окончательно? Я говорю: если деньги есть и ты меня можешь обеспечить по гроб жизни, — выйду! Тогда он подзывает из-за соседнего столика толстого и лысого дяденьку в пенсне и говорит: знакомься, Таня, это есть мой родной дядя, профессор императорского университета… Ну тот само собой ручку мне поцеловал, сказал, что я шарман и душка, и ушел.