Аэлита. Гиперболоид инженера Гарина - Толстой Алексей Николаевич - Страница 6

«…Я пользуюсь всяким материалом: от специальных книг (физика, астрономия, геохимия) до анекдотов. Когда писал „Гиперболоид инженера Гарина“ (старый знакомый, Оленин, рассказал мне действительную историю постройки такого двойного гиперболоида; инженер, сделавший это открытие, погиб в 1918 году в Сибири), пришлось ознакомиться с новейшими теориями молекулярной физики. Много помог мне академик П. П. Лазарев».

Надо бы напомнить, что роман печатался в «Красной нови» в 1925, 1926 и 1927 годах, а позднее перерабатывался, но это касалось в основном Стилистики. Еще представляя «Аэлиту», в одном из писем А. Н. Толстой говорил, что роман «фантастический, правда, но в нем совершенно отсутствует элемент невероятности: все, что там описано, все можно осуществить, и я уверен, что осуществится когда-нибудь… Надо Вам сказать, что я по образованию инженер-технолог, поэтому за эту сторону более или менее отвечаю».

Сказанное относится и к «Гиперболоиду инженера Гарина». Теперь мы как должное воспринимаем, что в романе плюют вишневыми косточками в экран «телевизорного аппарата», что произведено «насильственное разложение атома» и что от овладения его ядром зависит будущее человечества. И это ничего, что в гипотезах Оливиновый пояс отодвинут за тридцать пять километров в глубь Земли, что пока не изобретен радиево-водородный двигатель, умещающийся в сигарной коробке. Зато еще в 1961 году академик Л. Арцимович говорил: «Для любителей научной фантастики я хочу заметить, что игольчатые пучки атомных радиостанций представляют собой своеобразную реализацию идей „Гиперболоида инженера Гарина“».

Пусть не оптическим путем решен вопрос о смертоносном луче, но лазерные «гиперболоиды» испытаны, лучи их способны разрезать спутники на расстоянии до сотни километров, и они являют собой главное оружие в ведении «звездных войн», планируемых администрацией, военщиной и банковско-промышленным капиталом США.

Удивляет другое. Фашизм развивался и креп на глазах у писателя. Гарин на пути к мировой диктатуре хочет упрятать всех недовольных в громадные концентрационные лагеря. Но Толстой видит и дальше: Гарин все-таки рассчитывает на более злобную и могучую силу — на американский капитал. Выбрасывая золото по дешевке на рынок, вызывая биржевую панику и беспорядки, он не собирается отменять власть золота. Из тех же магнатов он хочет создать общество «избранных», обрекая остальное человечество на рабскую участь. «Петр Гарин договорился с мистером Роллингом… История была пришпорена, история понеслась вскачь, звеня золотыми подковами по черепам дураков».

Лихость последней фразы, лишний раз подтверждающей литературную дерзость Алексея Толстого, только подчеркивает неразлучность науки, несущей смерть, с властью золота. Хотя Гарин в своих целях использует, воруя даже, изобретения других, теперь он не кажется фантастической личностью. Толстой умер, не дожив нескольких месяцев до конца второй мировой войны, атомного уничтожения Хиросимы и Нагасаки, но он угадал появление «организаторов науки», оппенгеймеров и теллеров, неуемное честолюбие которых было не последней причиной в свершившихся преступлениях против человечества. Именно Оппенгеймер настаивал на атомной бомбардировке городов, протестуя против демонстрации силы на каком-нибудь острове неподалеку от Японии, так как это могло нарушить «чистоту эксперимента».

«Гениальному человеку больше, чем кому бы то ни было, нужна строжайшая дисциплина. Слишком ответственно», — говорит в романе советский ученый Хлынов, сознавая низкие желания и бездушие Гарина. И добавляет: «Аппарат не должен попасть к нашим врагам. Спросите Гарина, — сознает ли он свой Обязанности? Или он действительно пошляк…»

Пошлость желаний Гарина очевидна. Это особенно отчетливо проявляется на последних страницах романа, когда диктатор оказывается в плену условностей того «избранного общества», которым собирался повелевать. Ему оказывают приторные почести. Навязывающиеся женщины вызывают лишь брезгливость.

Однако Гарин далеко не прост, и именно через него, через его ощущения мы воспринимаем тщету непомерного честолюбия. В первой половине романа живость его и ум даже привлекательны, И мы ловим себя на том, что следим с сочувствием за его приключениями, за рассуждениями: «…Что же такое человек в конце Концов? Ничтожнейший микроорганизм, вцепившийся в несказуемом ужасе смерти в глиняный шарик земли и летящий с нею в ледяной тьме? Или это — мозг, божественный аппарат для выработки особой, таинственной материи, один микрон которой вмещает в себя всю вселенную…» И с каким искусством Толстой развенчивает Гарина, превращая его в жирненького человечка, вещающего: «Ни одна труба не задымит без моего приказа, ни один корабль не выйдет из гавани, ни один молоток не стукнет. Все принадлежит — вплоть до права дышать — центру».

Всеобщее восстание против диктатуры изображается Толстым весьма облегченно, что, впрочем, не нарушает законов жанра, которым следует писатель. «Шельга разыгрывает революцию, как дирижер — героическую симфонию».

Красный сыщик Шельга во главе революции — это, конечно, забавно. Однако нельзя пройти мимо качеств, которыми наделил писатель своего героя, — его бескомпромиссности, классового чутья, благородства, смелости. При всей схематичности этой «маски» она несет значительный идейный заряд, окрашивающий революционным духом весь роман.

Вряд ли отыщется еще одно произведение, в котором ирония и пародия так удачно сочетались бы с серьезными обобщениями. Стилистическое единство выдержано Алексеем Толстым до конца, до последних строк романа, когда Гарин с Зоей оказываются на необитаемом острове с пятьюдесятью экземплярами переплетенных в золото и сафьян томов законов и устава «придворного этикета». Гарин похрапывает и переживает «во сне разные занимательные истории».

Памятуя о том, что Толстой превосходно знал русский фольклор, остается догадываться, нет ли здесь ироничного намека на «докучные сказки» — вроде той, что про белого бычка?..

По-разному встретили «Гиперболоид инженера Гарина» литературные критики.

В журнале «Революция и культура» писали: «Традиции приключенчества в литературе живучи. За советское время написан целый ряд романов, аналогичных по духу своему майн-ридовщине. К такому роду творчества руку свою приложил даже маститый Алексей Толстой. И вред этих романов вряд ли меньший, чем от всей прежней литературы авантюрного толка… У этих романов грех в том, что они возбуждают чисто индивидуалистические настроения читателя… отвлекают его внимание от действительности то в межпланетные пространства, то в недра земные, то в пучины морей».

Уже давно стала очевидной неправомерность однобокого понимания сути и целей научной, фантастики. Читатель, и особенно молодой, настойчиво требовал и требует книг этого жанра, в которых смелость научной мысли была бы сбалансирована с занимательностью, а примитивно понимаемая идейность не подменяла бы собой мастерство, художественный поиск.

Алексей Николаевич Толстой жил в оптимистическое время. Время, опаленное революцией и Гражданской войной. Время надежд на скорое развитие. В 1934 году он говорил: «Подождите — нам всего семнадцать лет…» Верил, что скоро у России будут свои Шекспиры, а Ленинград превратится в центр мировой науки. И придавал большое значение «непосредственному сотрудничеству науки и литературы», научно-фантастическому роману.

Ему хотелось поднять тему утопическую, «но возможную и осуществимую». Например, как изменять по желанию климат земного шара.

«Скажем, пояс между 60-й и 70-й параллелями можно превратить в субтропический пояс, где, то есть в Хибинах, в Пустозерске, в устьях Енисея и т. д., будут произрастать апельсины, рис и прочее…» «Скажем, в октябре, когда земля будет насыщена дождями, в кабель включается ток, на севере наступает жаркое лето, засеваются поля, цветут деревья. Полярное ночное небо ярко озарено пылающе-розовым светом светящегося воздуха. Вот пример трамплина для научно обоснованной фантазии».