Король, дама, валет - Набоков Владимир Владимирович - Страница 21

В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей комнаты, стоял старичок-хозяин и неодобрительно качал головой. Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках.

– Ай-я-яй! – проговорил он, когда Франц с ним поравнялся. – Ай-я-яй… Опять после одиннадцати ложитесь. Нехорошо, сударь.

Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот вцепился ему в рукав.

– Я, впрочем, не могу сердиться сегодня, – сказал он проникновенно. – У меня радость: супруга приехала.

– Поздравляю, – сказал Франц.

– Но всякая радость, – продолжал старичок, не отпуская его рукава, – всякая радость несовершенна. Моя старушка приехала больной.

Франц соболезнующе хрюкнул.

– И вот, – крикнул ясным голосом старичок. – Она сидит в кресле… Поглядите.

Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой на макушке.

– Вот, – повторил старичок, глядя на Франца блестящими, немигающими глазами.

Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся.

– А теперь – спокойной ночи, – отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к себе в комнату, закрыл дверь.

Франц было пошел, но вдруг остановился.

– Послушайте, – сказал он через дверь, – а как насчет кушетки?

Молчание.

Он постучал.

И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый голосок.

– Кушетка уже поставлена, – скрипнул голосок. – Я вам дала мою собственную кушетку.

– Чудаки! – брезгливо усмехнулся Франц и пошел к себе. В его комнате действительно было прибавление мебельного семейства. Прибавление твердое, ветхое, сизое, в мелких красноватых цветочках. Марта, когда пришла на следующий день, сморщила нос и так оставшись – со сморщенным носом, – кушетку потрогала, нащупала больную пружину, приподняла вялую бахрому. «Ну что ж, ничего не поделаешь, – сказала она наконец. – Я с его старухой ссориться не намерена. Дай-ка сюда эти две подушки. Да, так как будто лучше выглядит…» – И вскоре они привыкли к ней, к ее сизой ветхости, к причудам ее пружин и к ее манере неодобрительно крякать, когда на нее садились.

Но не одной кушеткой обогатилась комната Франца. Однажды, в особенно благодушную минуту, Драйер дал ему свыше положенных денег еще некоторую сумму, и спустя недели две (кстати сказать, близилось Рождество) в платяном шкалу появился новый жилец: долгожданный смокинг.

– Вот и отлично, – сказала Марта, пощипывая материю. – Теперь остается одно: нужно тебе научиться танцевать. Придешь завтра, – мы после ужина под граммофон и попляшем.:

Франц сдуру явился в новом смокинге. Она пожурила его за то, что эдак, зря, смокинг треплет; однако, нашла, что он ему к лицу. Было около девяти. Ужинали обыкновенно в девять. Драйер должен был приехать с минуты на минуту. Он в этом смысле был очень аккуратен, всегда предупреждал по телефону, что на столько-то вернется раньше или позже, ибо чрезвычайно любил слышать в телефон тихий ровный голос жены, голос в нежной перспективе, Марта всегда удивлялась его точности, – и несмотря на то, что сама относилась ко времени бережно и внимательно, точность мужа в данном случае ее раздражала. Нынче он не звонил, а меж тем прошло двадцать минут, полчаса, – и он не являлся. Франц, боясь измять штаны, избегал садиться, шагал по гостиной, изредка подходя к креслу Марты, но не решаясь поцеловать ее, как хотелось бы, – в шею, под шиньон.

– Я голодна, – сказала Марта, – не понимаю, почему он не едет…

– Давайте заведем граммофон, – предложил Франц. – Вы поучите меня пока что.

– Нет настроения. После ужина другое дело. Я вам говорю, что я голодна. И хочется выпить чего-нибудь горячего.

Прошло еще десять минут. Она быстро поднялась и позвонила.

Огромный нежный омлет, подернутый рыжим крапом, сразу ее оживил.

– Закройте, – сказала она Францу с улыбкой, кивнув по направлению к двери, которую Фрида, с утра шалевшая от зубной боли, забыла за собой прикрыть. Когда Франц вернулся на свое место, она улыбнулась еще значительнее. Это было, как-то, первый раз, что она у себя в доме ужинает наедине с Францем. Да, смокинг ему идет. Подарить бы ему хорошенькие запонки…

– Милый мой, – сказала она тихо и по скатерти протянула к нему руку.

– Осторожно, – шепнул Франц, озираясь. Он не доверял стенам. Пристально уставился на него старик в сюртуке на темном портрете. Буфет, поблескивая, смотрел во все глаза. Что-то было напряженное в складках портьеры. Хорошо еще, что Том остался в передней. Но сейчас может войти горничная. В этом доме надо говорить друг другу «вы» и не позволять себе никаких вольностей. Все же, не в силах противиться ее улыбающемуся желанию, он провел ладонью по ее голой руке. Она медленно оттянула руку, сияя и облизывась. Ему показалось, что вот теперь из-за портьеры вдруг выступит Драйер.

– Ешьте, пейте, будьте, как дома, – сказала, смеясь, Марта.

Она была сегодня в черном платье с тюлем, волосы ее, разделенные тончайшей бледной чертой пробора, отливали эбеновым лоском. Низкая лампа в оранжевом абажуре окатывала стол резким нарядным светом. Франц, блестя на Марту обожающими очками, посасывал ножку холодного цыпленка. Она вдруг потянулась к нему, взяла из его руки полуобглоданную косточку и, смеясь одними глазами, стала ее вкусно грызть, отставив пятый палец. Губы ее стали сочнее, ярче. Франц, подавшись вперед, шепотом проговорил: «Ты восхитительна. Я обожаю тебя», – потом откинулся, взглянув на портьеру.

– Так бы ужинать каждый вечер, ты да я, – вздохнула Марта. Она на мгновение нахмурилась, тряхнула головой и удалым, чуть-чуть фальшивым тоном воскликнула, пододвинув рюмку:

– Налейте-ка мне коньяку, мой дорогой Франц.

– А я не буду пить, боюсь, – не научусь потом танцевать, – сказал Франц, осторожно наклоняя графинчик.

Но что ей было сейчас до танцев… ей хотелось сидеть в этом овальном озере света долго-долго, проникаясь чувством, что так будет опять завтра, послезавтра, до конца жизни… Моя столовая, мой сервиз, мой Франц.

Вдруг она схватилась за свою левую кисть, повернула часики, норовившие всегда находиться там, где троилась голубая вена, удивленно повела бровью.

– На целый час опоздал, – нет, больше… Ничего не понимаю. Нажмите звонок, пожалуйста, – вот над вами висит.

Ему стало неприятно, что ее как будто тревожит отсутствие мужа. Опоздал так опоздал. Тем лучше. Она, собственно говоря, не имеет права.

– Почему надо звонить? – сказал он, засунув руки в карманы.

Она широко раскрыла глаза. – Я, кажется, просила вас нажать вот эту кнопку…

В длинном луче ее взгляда он непонятным образом размяк; виновато улыбнулся и позвонил.

– Если вы сыты, мы можем встать, – сказала Марта. – Впрочем, поешьте винограда. Вот эту кисть.

Он стал есть виноград, тщательно выплевывая косточки. Призрачным маятником ходила по скатерти тень чуть качавшегося звонка. Вошла бледная осоловелая Фрида.

– Скажите-ка, – обернулась к ней Марта, – мой муж не звонил в мое отсутствие?

Фрида замерла, потом схватилась за виски.

– Ах, Боже мой, – проговорила она тихо. – Ах, Боже мой… Господин директор звонил около восьми… что сейчас выезжает… чтобы подавали раньше… Простите меня…

– Вы, вероятно, с ума сошли, – холодно сказала Марта.

– Простите меня, – повторила горничная.

– Совершенно с ума сошли, – сказала Марта.

Горничная промолчала и, подозрительно быстро моргая, стала собирать грязные тарелки.

– Не надо, – огрызнулась Марта, – потом.

Горничная поспешно ушла.

– Поразительная женщина, – пробормотала Марта, сердито облокотясь на стол и кулаками подперев щеку. – Ведь она же видела, как мы садились за стол, сама же принесла омлет. – Эгэ, – этого-то я и не сообразила, что ведь она сама видела… Позвони-ка еще раз.

Франц послушно поднял руку.

– Впрочем, не надо, оставь, – сказала Марта. – Я уж поговорю с нею после.

Ее охватило какое-то необыкновенное волнение. Оскалившись, она прижимала к зубам стиснутые пальцы, отчего скулы у нее поднялись, а глаза сузились. Погодя, она встала.