Камера обскура - Набоков Владимир Владимирович - Страница 27

Он еще читал долго, но уже читал зря — скрежет и шум, шум удаляется, молчание, молчание, он кончил.

«Ну, как тебе нравится, Бруно?» — сказал он, отцепив очки.

Кречмар лежал на спине с закрытыми глазами. Зегелькранц мельком подумал: «Неужели я его усыпил?» — но в это мгновение Кречмар приподнялся.

«Что с тобой, Бруно? Тебе плохо?»

«Нет, — ответил он шепотом. — Это сейчас пройдет».

«Выпей воды, — сказал Зегелькранц. — Она очень вкусная».

«Ты с натуры?» — невнятно спросил Кречмар.

«Что ты говоришь? „ «Ты с натуры писал?“

«Ах, это довольно сложно. Видишь ли, дантиста я взял, у которого был давным-давно. Но он был не дантист, а мозольный оператор. Но вот, например, в приемную я целиком поместил группу людей, которых специально для этого изучил, едучи в поезде. Да, я с ними ехал в одном купе и оттуда преспокойно пересадил их в рассказ, причем заметь — с абсолютной точностью, точность важнее всего».

«Когда это было — купе?»

«Что ты говоришь?»

«Когда это было — что ты ехал?»

«Не помню, на днях, кажется, когда мы с тобой встретились, — я тут часто разьезжаю. Эти двое черт знает как миловали друг друга — удивительно, что когда иностранцы…»

Он вдруг запнулся, и как это с ним не раз бывало, почувствовал, что происходит какое-то чудовищное недоразумение, и он так покраснел, что все затуманилось.

«Ты их знаешь? — пробормотал он. — Бруно, постой, куда ты…»

Он побежал за Кречмаром и хотел ему заглянуть в лицо. «Отстань, отстань», — шепотом сказал Кречмар. Зегелькранц отстал. Кречмар завернул по тропинке, его скрыли кусты.

XXVIII

Он спустился в город; не ускоряя шага, пересек платановую аллею и вошел через холл в гостиницу. Поднимаясь по лестнице, он встретил знакомую старуху-англичанку, она улыбалась ему. «Здравствуйте», — шепотом сказал Кречмар и прошел. Он прошагал по длинному коридору и вошел в номер. В комнате никого не было. На коврике у постели было пролито кофе, блестела упавшая ложечка. Он исподлобья посмотрел на дверь в ванную. В это мгновение раздался из сада звонкий смех Магды. Кречмар высунулся в окно. Она шла рядом с американцем-теннисистом, помахивая золотой от солнца ракетой. Американец увидел Кречмара в окне третьего этажа. Магда обернулась и посмотрела вверх. Кречмар, беззвучно двигая губами, сделал движение рукой, словно что-то медленно сгребал в охапку. Магда кивнула и побежала в дом. Кречмар тотчас отошел от окна и, присев на корточки, отпер чемодан, поднял крышку, но, вспомнив, что искомое не там, пошел к шкапу и сунул руку в карман автомобильного пальто. Он проверил, вдвинута ли обойма. Затем закрыл шкап и стал у двери. Сразу, как только она отопрет дверь. (Щуплый ангел надежды, который тянет за рукав даже в минуту беспросветного отчаяния, был едва жив — на что надеяться? Надо сразу, обдумать можно потом.) Он мысленно следил: вот теперь она вошла в гостиницу со стороны сада, вот теперь поднимается на лифте, пятнадцать секунд лишних — если по лестнице, вот сейчас донесется стук каблуков по коридору. Но воображение обгоняло, опережало ее, все было тихо, надо начать сначала. Он держал браунинг, уже подняв его, было чувство, словно оружие — естественное продолжение его руки, напряженной, жаждущей облегчения: нажать вогнутую гашетку.

Он едва не выстрелил прямо в белую еще закрытую дверь в тот миг, когда вдруг послышался из коридора ее легкий резиновый шаг, — да, конечно, она была в теннисных туфлях, — каблуки ни при чем. Сейчас, сейчас… Еще другие шаги.

«Позвольте, сударыня, мне зайти за подносом», — сказал по-французски голос за дверью. Магда вошла вместе с горничной, — он машинально сунул браунинг в карман.

«В чем дело? Что случилось? — спросила Магда. — Зачем ты меня заставляешь бегать наверх?» Он, не отвечая, глядел исподлобья на то, как горничная ставит на поднос посуду, поднимает ложечку с пола. Вот она все взяла, вот закрылась дверь.

«Бруно, что случилось?»

Он опустил руку в карман. Магда поморщилась, села на стул, стоящий близ кровати, нагнулась и стала расшнуровывать белую туфлю. Он видел ее затылок, загорелую шею. Невозможно стрелять, пока она снимает башмачок. На пятке было красное пятно, кровь просочилась сквозь белый чулок. «Это ужас, как я натерла», — проговорила она и, оглянувшись на Кречмара, увидела тупой черный пистолет. «Дурак, — сказала она чрезвычайно спокойно. — Не играй с этой штукой».

«Встань! Слышишь?» — как-то зашушукал Кречмар и схватил ее за кисть.

«Я не встану, — ответила Магда, свободной рукой спуская с ноги чулок. — И вообще, отстань — у меня страшно болит, все присохло».

Он тряхнул ее так, что затрещал стул. Она схватилась за решетку кровати и стала смеяться.

«Пожалуйста, пожалуйста, убей, — сказала она. — Но это будет то же самое, как эта пьеса, которую мы видели, с чернокожим, с подушкой…»

«Ты лжешь, — зашептал Кречмар. — Ты лжешь, все оплевано, все исковеркано… Ты и этот негодяй…» Он оскалился, верхняя губа дергалась — заикался и не мог попасть на слово.

«Пожалуйста, убери. Я тебе ничего не скажу, пока ты не уберешь. Я не знаю, что случилось, но я знаю одно — я тебе верна, я тебе верна…»

«Хорошо, — проговорил Кречмар. — Да-да, дам тебе высказаться, а потом застрелю».

«Не нужно меня убивать, уверяю тебя, Бруно».

«Дальше, дальше, поторопись!»

(«…Если я сейчас очень быстро задвигаюсь, — подумала она, — то успею выбежать в коридор. Он может не успеть попасть, сразу начну орать, и сбегутся люди. Но тогда все пойдет насмарку, все…»)

«Я не могу говорить, пока у тебя пистолет. Пожалуйста, спрячь его».

(«А если выбить у него из руки?»)

«Нет, — сказал Кречмар. — Сперва ты мне признаешься… Мне донесли, я все знаю…»

«Я все знаю, — продолжал он срывающимся голосом, шагая по комнате и ударяя краем ладони по мебели. — Я все знаю. Ведь это поразительно смешно: облысел и видел вас в вагоне, вы вели себя как любовники. Ванная — как удобно, заперлась и перешла, нет, я тебя, конечно, убью».

«Да, я так и думала, — сказала Магда. — Я знала, что ты не поймешь. Ради Бога, убери эту штуку, Бруно!»

«Что тут понимать! — крикнул Кречмар. — Что тут можно объяснить!»

«Во-первых, Бруно, ты отлично знаешь, что он к женщинам равнодушен…»

«Молчать! — заорал Кречмар. — Это с самого начала — пошлая ложь, шулерское изощрение!»

(«Ну, если он кричит, все хорошо», — подумала Магда.) «Нет, это все же именно так, — сказала она. — Но однажды я ему в шутку предложила. Знаете что? Я вас растормошу. Мы будем друг другу говорить нежности, и вы своих мальчиков забудете. Ах, мы оба знали, что это все пустое. Вот и все, вот и все, Бруно!»

«Пакостное вранье. Я не верю. Вы говорили о том, что ты к нему перебегаешь в номер, пока… пока льется вода. И это слышал писатель, человек, который…»

«Ах, мы часто так играли, — развязно проговорила Магда. — Правда, ничего из этого не выходило, но было очень смешно. Я не отрицаю про ванную. Я сама ему сказала, что если мы были бы влюблены друг в друга, то было бы очень ловко и просто — переходный пункт, — а твой писатель — дурак».

«Так ты, может быть, и жила с ним в шутку? Пакость какая, Боже мой!»

«Конечно, нет. Как ты смеешь? Он бы просто не сумел. Мы с ним даже не целовались, это уже противно».

«А если я спрошу его об этом — без тебя, конечно, без тебя».

«Ах, пожалуйста! Он тебе скажет то же самое. Только, знаешь, выйдет немножко глупо».

В этом духе они говорили битый час. Магда крепилась, крепилась, но наконец не выдержала, с ней сделалась истерика. Она лежала ничком на постели, в своем белом нарядном теннисном платье, босая на одну ногу, и, постепенно успокаиваясь, плакала в подушку. Кречмар сидел в кресле у окна, за которым были солнце, веселые английские голоса с тенниса, и перебирал все, что произошло, все мелочи с самого начала знакомства с Горном, и среди них вспоминались ему такие, которые теперь освещены были тем же мертвенным светом, каким нынче катастрофически озарилась жизнь: что-то оборвалось и погибло навсегда, — и как бы яснооко, правдоподобно не доказывала ему Магда, что она ему верна, всегда отныне будет ядовитый привкус сомнения. Наконец он встал, подошел к ней, посмотрел на ее сморщенную розовую пятку с черным квадратом пластыря, — когда она успела наклеить? — посмотрел на золотистую кожу нетолстой, но крепкой икры и подумал, что может убить ее, но расстаться с нею не в силах. «Хорошо, Магда, — сказал он угрюмо. — Я тебе верю. Но только ты сейчас встанешь, переоденешься, мы уложим вещи и уедем отсюда. Я сейчас физически не могу встретиться с ним, я за себя не ручаюсь, нет, не потому, что я думаю, что ты мне изменила с ним, не потому, но, одним словом, я не могу — слишком я живо успел вообразить, и то, что мне читал Зегелькранц, слишком тоже было выпукло. Ну, вставай…»