Золотой истукан (др. изд.) - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 8

– Оставь! – перебил Доброжир. – Пред кем лебезишь? Гони их прочь. Не пожалеешь. – И вскинул руки, бренча железом: – С тобою – Род могучий, пресветлый, славный. Хозяин неба и земли, водитель солнца. Распорядитель тучами, дождями, грозами. Не бойся киян – Рода побойся. Род здесь. Род во мне. Я – бог. Трепещи, Ратибор.

Руслана подобрал ниже крутой излучины один из младших волхвов, бродивших по округе, сзывая народ на требище. Сперва и слушать не хотел: мол, отстань, много вас, нету хлеба, – но, выслушав, с воплем помчал беднягу в легком челне в град Родень.

Окраина. Скирды. Ряды, скирдов старого жита, давным-давно, видно, еще запрошлой осенью, свезенного с полей. Ох, и много их, бурых, плотных и грузных скирдов – горы хлеба, корма скоту. Немыслимо, чтоб столько хлеба лежало без толку, когда вокруг, у изгородей, валяются голодные. И все-таки – стоят скирды. Попробуй тронь. Чужое добро, княжье.

Пристань. У причалов с обсохшими зелеными сваями, между редкими челнами смердов и ладьями бояр, как лебедь средь серых уток и гусей, не по времени горделиво тянет шею белый струг. Тоже княжий. Народу мало, гребцы да стража. Все – сонные. Сон залег и в пустых кладовых для иноземных товаров. Лапти прилипают к горячему бревенчатому настилу, сплошь покрытому сочащейся смолой. Башенка, в ней – ворота, за ними – посад.

Чад. Слабый стук да звон. И тут – сон. А бывало – грохот стоит, хоть уши зажимай. Тут живут умельцы, большей частью гончары, кузнецы: прясть, ткать холсты, сукно валять – с этим у любого пахаря жена как надо справится. Да и гончары с кузнецами наполовину пахари, у каждого нива, луг, огород.

О гончарах что толковать: дело у них нехитрое, горшок – он горшок и есть, сколь его не расписывай. Хотя и тут без сноровки, без навыка не горшок – черта слепишь. Что ж тогда говорить о железных дел умельцах. Хвалить да хвалить. Легко ль: из болотной, озерной руды крицы в домницах варить, бить те крицы кувалдой, чтоб от грязи очистить. Серпы, топоры, мечи ковать. Зато и железо знатное. Русские мечи – волшебные, против них не устоять: в них озерная синь, слезы водяниц, яд кикимор болотных.

Мутно у Руслана в голове. От страха, голода, усталости. От всего, что с ним приключилось с тех пор, как он оставил свою землянку. Выведи волхв его сейчас назад да спроси, что видел в замке, сколько в нем башен, хором – не скажет. Только бревна, бревна, огромные бревна срубов в очах. Да крыши, четырехскатные крыши, крыши одна выше другой. И еще – косые лестницы, толстые перила и столбы просторных крылец, примыкающих к храму.

Споткнулся, упал. Потащили. Жесткие руки впивались в плечи. Лили, раздирая губы краем чаши, горькую брагу в сухой и пыльный, как яма для зерна, мертвеющий рот.

– Очнись, смерд! – рычал кто-то злой над ухом, обдавая ноздри густым и мерзким дыханием. Тошно. Разлепил веки – громадный, круглый и плоский, как щит, желтый блестящий лик уставился в очи пустыми нечеловечьими очами.

– Уйди, боюсь! О-ох, боюсь…

– Сказывай, ну? Сказывай!

Желтый лик обратился в бледный, пухлый, волосатый, с мешками под беспощадными глазами, с крупным пахучим ртом.

Не про Калгаста, не про Добриту с Нежданом думал Руслан, передавая их речи волхву Доброжиру. Он их не хулил. Даже забыл про них, словно смерды были вовсе не причастны к своим опасным речам.

Он помнил свой страх от этих недобрых речей и простодушно делился им с волхвом. Чтоб волхв, сильный, всезнающий, избавил его от страха вместе с давними и новыми сомнениями. Угомонил в нем вихрь недоуменных и тягостных вопросов. Помог вернуть чистоту…

Смерды. Вече. Мятеж.

Три слова, исстари неразделимые, как сухомень, недород и голод, как солома, огонь и пожар, живо облетели светлицы и горницы, кухни и медовухи с пивом, вином и брагой, душные порубы для непослушных холопов и, хоть и сказанные тихо, скользким шепотом, казалось, зашатали терем и храм.

В них будто стены затрещали, половицы заскрипели, ставни захлопали, крыши закачались – сами устои земные заколыхались под ними, точно всю гору сдвинул с места исполинский оползень.

Смерды, если разойдутся, страшнее всяких козар.

Князь:

– Как быть? Пусть скирды разберут. Пусть жрут, псы, лишь бы не лаяли.

– Нет, погоди, – сказал недовольно волхв.

– Может, клети открыть, кули с зерном навстречу вынести? Половину добра отдам, только б утихомирились.

– Погоди, погоди, – бормотал Доброжир, думая свое.

– Придут – быков бы зарезать. Небось не станут буянить на сытое брюхо. – Князь, озираясь, дергал волхва за рукав грязной ризы, волхв же отмахивался, бешено тер темной ладонью белое чело.

– Погоди! – вскричал Доброжир. – Привадить хочешь? Попробуй, ублажи – с горба не слезут. А меня чем будешь кормить? Женушек, чад, дружинных отроков, челядь? Не смей. По-иному обойдем горластых.

Из-за Днепра приплыл человек, донес: конники в полях объявились, веси жгут, озоруют, близко подступили. Смуглые, в диковинных свитах. Видать, козаре.

– Козаре? – не поверил Доброжир. – Откуда им взяться? Может, алан занесло захудалых? И то едва ль. Скорей северяне балуют. Под козар обрядились, чтоб с толку сбить.

– Скуластые, черные.

– Козаре?! – Эка напасть. Две беды заодно: смерды, козаре. Хоть и не скор в помыслах князь, однако неглуп. – Накормить сиволапых, раздать рогатины, против козар их пустить?

– Раздашь – с тебя и начнут.

– Хоть плачь! Запутались.

– Пошли за Днепр дружину. Не всю – Идара с лучшими оставь. Хватит и этих. Переможем лихих.

Смерды, козаре.

Пока дружина грузилась в челны, волхв Доброжир бродил за тыном, в роще на подступах к граду, общаясь с богом. Завидев ризу, расшитую желтыми пятнами солнц и стрелами молний, люди сходили с пути, прятались в кустах.

Будто и спокойно, тихо в роще, но волхв приметил – сухие листья с жалостным шорохом без ветра падают наземь. Пестрый дятел на дубу неистово стучит, чайки оголтело плещутся в реке. На прибрежном лугу ноют жуки, лошади буйно храпят, трясут головами, задирают их кверху. Ложатся, изнемогая, на траву, где уже, как баба от боли, катается пастуший пес. В посаде распевают петухи, свиньи надсадно визжат, утки громко хлопают крыльями, будто беду хотят отогнать. Но ей, видно, быть. Худо.

Смерды, козаре. Смерды, козаре. Два слова незаметно уравнялись: смерды – козаре.

Смерды. Они казались Доброжиру огромным грозным скопищем, к которому не знаешь, как подступить. Он исступленно искал в этой крутой стене расселину, чтоб вколотить разрушительный клин.

Расхаживая по роще, волхв наступил на что-то упругое, с воплем отпрянул: поперек тропы растянулась змея с размозженной головой. Подле – камень. Большая змея, толстая, ужалит такая – умрешь. Но стукнули по голове – обратилась в тряпицу.

Ага. Первый у них – изгой, самый непутевый, зловредный из смердов. Калгастом зовут. Но как его убрать, чтоб смерды княжий двор не разнесли? Чем их застращать?

Смерды, Калгаст.

Волхв заметался по роще.

Смерды, Калгаст.

И эти два слова уравнялись:

– Смерды – Калгаст.

Затем осталось одно:

– Калгаст.

А козаре?

– Калгаст – козаре.

Волхв тихо вскрикнул.

Теперь он знал, что делать.

Руслана вывели из храма. Ему показалось – поздний вечер на дворе, до того темно и неуютно в городе. Лишь оглядевшись, сообразил: темно от туч, горой нависших над Росью. Когда успели набежать?

– Послужи Роду, – шептал по дороге волхв. – О, сколь радостно Роду служить, князю светлому, русскому племени! Не забудут они верную службу твою…

Руслан очутился на требище – большой поляне за городом, где русичи раз в год, в Родень день, требы кладут – приносят жертву своему верховному богу. Оттого и город – Родень. Требище старое, замка не было и в помине, когда тут зажглись первые огни. Они и сейчас горят в ямах, вырытых по кругу. В середине круга – огромный дубовый идол, перед ним на поляне – будто облако опустилось: столько народу скопилось.