Золотой истукан (др. изд.) - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 12

Кочевники вспыльчивы, но отходчивы.

Но, пока отойдут, могут не одного заставить отойти туда, откуда нет обратных путей.

И думал Руслан: велика же в них дикость, если по самой никчемной причине готовы впасть в этакое буйство кровавое. И еще он думал: велика же в них и человечность, если, при всей своей дикости, при жестокой, несыханно трудной, тревожной жизни, способны шутить, говорить друг с другом уважительно, дикость в себе обуздывать.

Что-то гордое, мужественное и… печальное, жалкое приоткрылось ему в их жизни…

– Ты… спрашиваешь?! – прошипел козарин.

Руслан уловил в глазах старика знакомую слепую мглу, которая застилала степнякам зрачки перед буйством, и потянул Идара за локоть.

– Ну, ну, не шуми, – сказал Идар осторожно. – Чего ты? Какие вы все тут сердитые. Не от большой это храбрости – на полонянника орать. Ты бы к нам попал да там пошумел…

– Попадал! Шумел! Где, ты думаешь, сукин сын, я по-вашему балакать научился? У северян был в неволе. Убег. Хан-Тэнгре меня вызволил. Он хороший. Не вашему Роду-уроду чета. Вам, белоухим, от нас не удрать. Хватит болтать, ступай за мной, – молвил он уже иным, мирным голосом.

Гадали – куда, зачем Идара увели. Неужто перекинется? Видит бог, перекинется, подлая душа. Который день порывается. Или устоит? Кто знает. Ладно, подождем. Посмотрим.

Идар приплелся белый, почему-то очень худой, – был худ, а сейчас вовсе усох, сразу сильно сдал, не узнать. Но – веселый: качается, смеется, распевает. Видать, упоили. Упал. Вырвало алой мутью. Вино заморское хлестал, негодяй.

Отчего-то заплакал.

Руслан – с насмешкой:

– Или не взяли?

– О-ох, не взяли. Уж я просился! Славонега, брата, поминал. Землю грыз. Не берут. Заверни мне свиту, спину почеши. Зудит.

– Почешись о телегу, скверный.

– Встать не могу. Почеши, Рода ради – ох, чтоб сгинуть ему! Пылью, что ли, присыпь.

– А, провались ты! Холоп я тебе?

– Ну… ладно. Спасибо. Эй, земляки! Заверните свиту. Руки не отсохнут. О-ох, заверните, зве-е-ери…

Хоть бывало и лютовал над ними, сжалились.

…Будто глиной густой обмазали спину, приложили связку крученых ремней, придавили – и сняли связку, а оттиски ради забавы обрызгали кровью…

Ахнул Руслан.

– Это что? За что?

– Видать, надоел.

– Сами позвали.

– Чтоб сказать: не заикайся больше, сукин сын, о службе нашему войску. Есть у них лазутчик. Видный, Важный. Куда мне до него.

– Кто такой?

– Князь Ратибор.

Ужаснулись смерды:

– Это как же?

– Уж так. Снова правит. С ним волхв Доброжир. На киян ходили вместе с козарами – вождь их главный вернул Ратибору дружинников, тех, коих князь кинул на левый берег. Словом, снюхались. Козаре княжат подрослых берут в залог. Женушек Князевых, чадушек малых, бояр, их детей за выкуп назад отсылают. Глядите, уже ведут.

У загона – гомон, сумятица. Красавица, душа Людожирица, меньшая княжья жена, кричит, слезами обливаясь:

– Идаре, светик мой! Ненаглядный! Пошто ты эдак? Смирись. Покорись. Пойдем. Иль забыл, как в темных горенках кохались, чреслами соприкасались.

Стыдно Идару.

– У-у, стерва! – скрипел он зубами. – Ступай, чертовка. Кохайся теперь с волхвами.

Перед пленными, людьми большей частью незнатными – кузнецами, гончарами и смердами, приоткрылись на миг тайны терема. Взбеленились мужики: ишь, тварь! Тут не знаешь, куда забредешь, какое лихо ждет впереди, а у нее – бес на уме.

Нам бы твои заботы.

И откуда это повелось – на князей, на бояр нет оков, им даже в полоне приволье. Вот уйдут сейчас домой, на Русь, и поминай как звали. Никогда их уже не увидишь.

Людожирица – ладно, хоть дружка пожалела. Другие смотреть не хотят. Отвернулись, к реке бы скорей. Вздохнуть боятся, не то что взглянуть: не дай господь – козаре передумают, опять в загон затолкают.

Эх, безобразники, пакостники. Эх, сволота.

Заметались пленные, кулаками замахали. Но, наткнувшись на копья, обессилели. Сидели, плакали, ругались.

– Сами – первые изменники.

– За что Калгаста сгубили?

– Добриту с Нежданом?

– За что нам век в цепях вековать?

Руслан, тот лихорадочно выхватывал из пестрых речей, изменчивых событий подходящие слова и мысли, лепил из них оправдание – себе, проступку своему:

– Всему – Доброжирова хитрость виной. Род на бояр, на князя сердился. За то, что хлебом с нами не делились. Волхв же сбил вече с пути. Неверно, с умыслом злым, истолковал гнев божий. На честных людей его повернул. И все равно… достал негодных Род грозой, огнём, злых козар напустил на лукавых.

– А кто в накладе? – Взбесился Идар, не унять. – Безмозглый крот! Заладил – Род, Род. Правду козарин сказал: урод твой Род, сто чертей ему в рот. Был бы за нас – упас. Нет, о сытых печется. Огонь наслал Хан-Теньгрей, а Род их теперь вызволяет. Княжил Ратибор? И княжит. Жили волхвы? И живут. Добрели бояре на жирных щах? И впредь им добреть. А тебе, орясина, – в неволе гнить. Они заодно, волхв и есть Род. Этакий бог мне боле не бог. Иного найдем, смерды. У козар – Теньгрей. У ромеев свой бог. У алан, басурман. Поглядим, который лучше…

– Что, Арслан, скучно? – Старый козарин присел на корточки, сумрачно вздохнул. – Да-а, сыне, худо в неволе. Знаю. Сам не раз был в плену – у ромеев, славян. Народ мы неуемный, лезем всюду – случается, хватают нас. Правда, урусы – люди хорошие. Не то что ромеи. Те бесчеловечны. Урусы пленных не бьют. Одевают. Еды у них – вдоволь. Доставит степь хоть малый выкуп – ступай себе, друже, домой, да больше не попадайся. Одно плохо – для них, конечно, не для нас, – ленивы урусы. То есть, не то что ленивы, я неверно сказал, работать они здоровы – надо же столько земли перепахать, а медлительны очень, нерасторопны. На подъем тяжелы. Долго думают. От добродушия, что ли, это у них? Забыть его надо. Время какое? Гляди в оба, соображай мигом. А то живо голову снесут. Ты, сыне, не кисни. Изнутри сталью застынь. Иначе – зачахнешь. Ну, пойдем.

– Куда? Ходил уже Идар. Не пойду. Запори – не пойду. Лазутчиком вашим не буду. Убейте, не буду.

Старик изумился:

– Лазутчиком? Эх, милый. Какой из тебя лазутчик. Мешки будешь таскать. Но уговор – не пытайся бежать. Сам на стрелу каленую нарвешься и меня под плети подведешь, – доверяю, видишь, тебе.

– Это хорошо, – сказал он по дороге, – что урусы упрямы. Для них, конечно, не для нас, – вновь отметил старик с усмешкой. – Потому-то и живы, при своей-то неповоротливости. Идара, дружка твоего, уж чем не прельщали беку служить. Не хочет.

Руслан остановился.

– Как? Разве он… разве не сам? Сманывали его?

– Князева жена на колени становилась. Согласись, мол, за князем следить, о делах на Руси козарам доносить. Эх, заживем. Вином, беднягу, поили, плетьми лупили – ни в какую. «И так весь в грехах. Лучше убейте. Брата вину, свои грехи искуплю. А то – стыдно людей. Арслану – то есть, тебе – в глаза, мол, совестно смотреть: он, говорит, только путь начинает; к чему придет, кем он станет, если подле – подлость одна, сплошь сволочь». Ну, другой напросился. Богатый.

– Как зовут?

Старик усмехнулся:

– Не помню.

– Дородный, веселый?

– Вроде.

– Пучина!

– Может, Пучина, может, Кручина.

Руслана будто по голове ударили – схватился, остолбенел. И впрямь – крот слепой. Какой же ты дурак. Сечь тебя и сечь, чтоб хоть чуточку ума прибавилось…

– Не буду мешки таскать.

– Что? Тоже стыдно? – Старик покачал головой. – Эх, зеленый ты еще, зеленый. Брось. Ребячество. Всех погнали телеги нагружать. Было бы, сыне, из-за чего рисковать. Береги башку, пригодится.

Окраина стана. Вереница больших раскрашенных телег. Возле – кучи плотно набитых шерстяных мешков. Ишь, бродяги степные. Любят пестрое. Мешки – и те полосатые, красные с желтым. Немало пришлось их перекидать на телеги Руслану. Растянулся, как жердь, на траве. В очах – полосы красные. Долго держал, лежа навзничь, очи закрытыми, пока, приоткрыв, вновь не увидел небесную синь.