Дуэль на троих - Крупин Михаил Владимирович - Страница 6

Монашество меня пугало своей какой-то безвозвратной темнотой, но с другой стороны – это было и славно, в этом была необходимая жертва. В одночасье расквитаться с миром, оставшимся без Коли, – вот, что было сладко… А переполох в семье вмиг погасил отец Кирилл, объяснивший papa и mama, что послушание – еще не постриг, оно дается на год, как подготовка души к долгому восхождению на небо. И в дальнейший, невозвратный путь душа пойдет, во-первых, ежели через полгода сама твердо скажет, что это – ее путь, а во-вторых, ежели ее наставница по обители увидит, что «сестрица уготована».

Тут-то все мои и успокоились: мол, до срока эта блажь сто раз пройдет, и всполошились не на шутку только два дня назад, когда стало понятно, что Москва оставляется Наполеону, а монахи и монахини, любую напасть принимающие как Промысел Божий, (то есть, и я с ними) и не помышляют город покидать…

Слава богу, все заполошные крики родных уже в прошлом. Матушка-игуменья их как-то вдруг успокоила. И она, и отец Кирилл, истинно верующие и пресветлые, все-таки, несмотря на всю их отстраненность от мира, обладают для смертных каким-то гипнозом…

Но, видно, не для всех. Очевидно, существуют истинные бездари в духовной жизни. Вроде Анюты Ковровой. И сколько бы матушка Екатерина не вразумляла, не читала мне соответствующие отрывки из Евангелий и Жития святых, во мне буйным цветом цветет ярость на развеселых французов (особенно, на одного из них!) и на всю им подвластную Европу, притащившуюся за компанию, под знаменем корсиканского бандита.

Тщетно я призываю себя к кротости, стыжу и корю за полоумную гордыню. Молюсь о даровании даров (смиренномудрия и как еще их там?..). По углам реву тихонько. Но это (нечего обманываться!) вовсе не те светлые слезы, омывающие душу, о которых говорила матушка Екатерина. Это слезы немощи и мятежа…

В келье матушки-игуменьи не было. Но за окном, с улицы приближался ее голос…

Я села в темный уголок на лавку, накапливая слезы, дабы наглядно их продемонстрировать наставнице, выслушать ее безошибочный вердикт и получить спасительное строгое задание: сколько вычитать молитв и каких, сколько дров и ведер натаскать и откуда, спать на коленях, стоя, али как еще… Тонкая жестокая наука построения души.

Голос игуменьи за окном о чем-то спорил с голосом сестры Анастасии, пожилой монахини. Подвитая широкая решетка оконца пропускала в келью мало света. Мимо протопотали постылые французские кони…

И я как-то вдруг устала и прилегла на лавочку, покамест уняв свои жалкие слезки и всхлипыванья.

– Вон натащили сколько – и мундиров, и исподнего! Стирайте, бабы русские! – говорила сестра Анастасия. – Вот я швырну им все назад!

– Они тебе швырнут, – ответила игуменья. – И так еле обитель отстояла от полка их.

Сестра Анастасия явно была недовольна:

– Так что, благословишь – стирать?

Игуменья ответила совсем тихо. Я еле расслышала.

– С молитвой стирайте. Чтоб не грела ворогов одежда, а леденила.

– И чтоб вся изорвалась, – так же тихо сделала Анастасия дополнение к молитве.

В словах сестер была некая абсолютная убежденность, и в эту секунду я не усомнилась, что все именно так с платьем неприятеля и произойдет.

Тут левее от окна, осекаясь на необходимые по всей церковной деликатности поклоны, пошел мужской старческий голос. Это на чай к игуменье явился иеромонах Исидор из Чудова. Вскоре они и зашли в келью.

Я же почему-то только тише затаилась в своем уголке. Ужасно не хотелось вставать, объяснять, показывать свои глупые детские слезы. Хотелось покойно лежать и слушать дальше… вслушаться в обыкновенную жизнь этих таинственных в своей простоте, сильных людей, отнюдь не павших духом (в отличие от некоторых).

Но игуменья зажгла свечи, и меня все едино заметили.

– Ой, гляди-ка! Спит, – охнула матушка. – Поди, ночь не спала…

– Не буди княгинюшку, – поспешно отозвался Исидор.

– Все горюет, – шепотом сказала игуменья. – Мало того, что у нее брат и жених под Смоленском погибли, так теперь и сюда их убийц принесло.

– Да ты что?!

Игуменья укрыла меня большой шалью и отошла в закуток к самовару.

– А ты думал, с чего она у нас послушница? Княжна Коврова!.. – Наставница, почти не брякая, достала чашки, сахарницу.

– Нет, знал я, что у нас худое градоначальство, – посетовал монах. – Но чтоб до такой степени!.. Отступили впопыхах в два дня. Все в городе, в храмах оставили французу! Сердце кровью обливается. Ничего у них не было готово к етой… к эвакуации.

– Так надеялись же. Боялись и подумать, что Москву сдадут, – вздохнула матушка Екатерина.

– А ты бойся, но дело делай, – страстно зашептал Исидор.

Оказывается, у моих наставников сердце болело о том же…

– Да полно. Сам знаешь, лошадей, повозки – все войску отдали. На чем город вывозить-то?

Исидор повздыхал и, показалось, смирился:

– Ой, да злато-серебро-то ладно, наживем. А вот святыни!

– Намолим.

Иеромонах добрел к образам над свечами, осенился печально крестом…

– А вот что арсенал ему оставили – то смертный грех. Там же наш порох, ядра, пушки, хоть и старые – а на стены их поставят и по нашим же русским солдатикам станут палить.

– Господи! – Матушка Екатерина выдохнула с ужасом и шумно закрестилась…

– А я видал, как наши-то минировали арсенал! – вел дальше Исидор. – Все ждал – вот-вот взрыв будет, когда наши уходили. Так, видно, и забыли впопыхах. Или спутали приказы!.. Вон какая шла неразбериха!..

– Да ты что?

– Да, а теперь уж все – не подберешься. Французы часовых поставили. А как бы хорошо! Я все пазы знаю, где фитили протянуты в секрете. Так, чай, до сих пор там и лежат… Да теперь уж всё! – обреченно махнул рукой Исидор.

А я, словно подброшенная неведомой силой, села на лавке. Я вдруг… Нет, хоть и время прошло уж, не знаю, можно ли дальше писать?..

Из дневника Жана Бекле

…Я по знакомству переселился в Грановитую палату, на второй этаж. В сентябре в Московии уже довольно холодные ночи, а в Палате явно теплее, чем на плитах храма.

Из моего окна теперь видна почти вся площадь. Нет-нет, да пересечет ее мой соотечественник, нагруженный, как муравей. На одном из несунов высилось такое хитрое сооружение из канделябров, литых конских изваяний и кубков, что Пьер, сидевший на подоконнике, не выдержал:

– Стоять! Куда?!

Солдат вздрогнул и обронил на мостовую звонкий бронзовый кубок.

– Туда! – обиженно выкрикнул он, задрав к нам голову. – Ваша рота взяла все и из того дворца и их этого! А нам что?

– Будьте храбрее и окажетесь в следующий раз первыми.

– Ха! Вы же знаете, что мы входим в город согласно приказам. Так что делитесь!

– Мне что? Спрашивай разрешения у Бекле, – кивнул Пьер на меня. – Это он – русский боярин. У него все это отобрал сто лет назад русский царь. Так что он теперь хозяин.

– О-ля-ля! – присвистнул солдат.

– Да, да, – поддержал Пьера Поль, высунувшись в свое окно. – Мы сами берем всё с его разрешения.

Солдат, нагруженный трофеями, протиснулся в двери и, тяжело пыхтя, поднялся к нам по лестнице. Войдя в царскую Приемную палату – наверное, самую шикарную казарму на всем белом свете, он прямиком устремился ко мне.

– О, господин лейтенант, – заговорил он просительно, но весьма напористо, – не позволите ли взять это?.. Как законный трофей героя страшных битв за вашу родину?

Я старательно принимал вальяжный вид и даже бросил зашивать седло, держа важную паузу. Солдат не дышал. И я великодушно сжалился:

– Забирай. Но пришли взамен хорошего вина и табаку. Я знаю, в вашей роте он водится.

– Точно! – рявкнул Поль. – Они же заняли погреба в…

– Есть, господин лейтенант! – весело козырнул наш «муравей в мундире», и каким-то чудом даже побежал прочь, согнувшись под своим баулом.

Вскоре послышались восхищенные голоса с площади.

– Эй, Люсьен, где взял?