Гладиаторы - Ерохин Олег - Страница 39

Рабы выполнили приказание императора. Пир продолжался, голоса гостей, разгоряченных вином, не умолкали. Вскоре была объявлена перемена блюд, и рабы стали заставлять столы новой снедью: тут были и родосские осетры, и лангусты, и громадные мурены, и жареные дрозды под соусом из шампиньонов, и нежные спинки беременных зайчих в обрамлении спаржи. Гости ели и пили, прославляя Калигулу: Когда у многих из них стали заплетаться языки и блуждать взоры, рабы внесли десерт: орехи, африканские смоквы, засушенные финики, маслины, сваренные в меду. Особого внимания гостей удостоился пирог в виде громадного фаллоса, покрытого глазурью. Его поставили на стол, за которым возлежал император, а несколько фаллосиков поменьше поместили на другие столы.

— Будь здоров, божественный, слава тебе! — закричали все.

— Хвала Приапу, я здоров… Думаю, что в следующий раз ты высмотришь для меня кого-нибудь получше, чем эта плакса, — медленно проговорил Калигула, обращаясь к Сергию Катулу (так говорят пьяные, когда речь уже перестает повиноваться им, но рассудок их еще не уснул).

Прежде чем молодой развратник успел ответить, послышался чей-то хриплый голос, ярко размалеванный подобострастием:

— Твой старый слуга рад вновь послужить тебе, о божественный… У меня есть на примете одна красотка, которая, клянусь твоим гением, будет послаще, чем крикунья этого мошенника Катула.

Марк стоял неподалеку от места, где возлежал Калигула, поэтому он хорошо слышал разговор достойных римлян, хотя и не видел их, — их загораживали колонны. В грубом голосе человека, опередившего Катула, юноше послышалось что-то знакомое.

— Давненько тебя… ик!.. не было видно в Риме. Что же это ты забыл своего императора? — поинтересовался Калигула у невидимого для Марка льстеца.

— Клянусь богом, я покинул Рим только для того, чтобы подыскать какое-нибудь милое создание, единственно достойное служить тебе своими прелестями…

Если бы Марк мог не только слышать, но и наблюдать за сотрапезниками Калигулы, то он увидел бы, как смачно чмокнула в щеку говорящего большая куриная кость, вымазанная в соусе.

— Ну а я, что же, недостойна, что ли?

Кость принадлежала Цезонии. Августа была равнодушна к тому, сколько у императора наложниц, но вот единственной-то была она одна…

— Ты бы лучше запустила в него все блюдо, — сказал Калигула и, пуская слюни, поцеловал Цезонию. — Можешь быть спокойна, моя курочка, — если я иной раз пью и цекубское, и хиосское, и сетийское, то это не значит, что я откажусь когда-нибудь от моего любимого фалернского…

У Валерия Руфа (а это был именно он) задрожали губы.

— Прошу тебя, о цезарь, и тебя, Августа, простить меня… Во всем виноват мой пьяный язык — он сболтнул что-то свое, тогда как я только хотел сказать, что моя красотка будет получше иных наложниц, но сравнивать ее с… хм… божественной Августой мне даже не пришло в голову…

Сенатор еще долго извинялся, что-то там бормотал, но августейшие супруги, казалось, не слушали его: Цезония в полудреме от съеденного и выпитого о чем-то вяло переговаривалась со своей соседкой, а Калигула, не отрываясь, пристально смотрел на вино в своем стеклянном кубке (можно было подумать, что император о чем-то напряженно размышляет, между тем как Калигула попросту осоловел от вина).

Наконец взор цезаря покинул кубок и остановился на Валерии Руфе, который все еще продолжал оправдываться.

— Так где же она, твоя девчонка?.. Давай, волоки ее сюда…

— Я доставлю ее тебе завтра же, государь, и тогда ты сам убедишься в смазливых достоинствах Орбелии. Но глупышка может, чего доброго, не поверить такому счастью — тому, что ты хочешь ее видеть, и тогда мне понадобится какое-нибудь доказательство моей правдивости.

— Какое еще доказательство?.. Ну да ладно, пусть Каллист черкнет пару строк от моего имени, хотя не знаю, достойна ли она письменного приглашения цезаря…

Сказав это, Калигула кивнул в сторону своего любимца Каллиста, который возлежал за одним столом с ним.

— Пусть достойный сенатор пройдет в канцелярию сразу же после нашей трапезы — я дам ему такое приглашение, — сказал Каллист вполне трезвым голосом. Грек всегда воздерживался от обильных возлияний, боясь утопить в них свое верное оружие — лукавство. — А чтобы это приглашение выглядело достаточно убедительно, я могу дать в придачу к нему десяток преторианцев.

— Мне будет достаточно и своих рабов, — проговорил Валерий Руф…

Марк, слушая беседу славных римлян, все больше мрачнел. Он узнал Валерия Руфа и с первых же слов сенатора понял, что речь идет о его сестре. И вот теперь-то он возненавидел не только злодеяния Калигулы — нет, он ненавидел его самого.

Каким же он был глупцом, когда считал, что человек обезображивается дурными поступками так же, как чистый в своем истоке ручей мутнеет, пересекаясь людьми или животными; и как из ручья можно напиться, достигнув его истока, так от любого, даже от Калигулы, можно добиться участливости, если его не раздражать и не провоцировать.

Да, прав был Сарт — у этого тирана нет ничего человеческого. Как источник, бьющий мертвой водой, никогда не сможет стать живительным, так и Калигула со всеми его пороками никогда не сделается человечным. Теперь Марк ругал себя за то, что, жалея Габинию, он даже не подумал, как отомстить за нее Калигуле… или даже нет, не отомстить, а уничтожить его, это кровожадное чудовище.

Марк решил во что бы то ни стало добиться с завтрашнего дня отпуска, чтобы с оружием в руках воспрепятствовать Валерию Руфу осуществить задуманное им злодейство.

Пока шел пир, Сарт крутился в толпе рабов и прислужников у стола Калигулы, ожидая, не понадобятся ли императору его звери. Египтянин хорошо слышал все, о чем говорили за столом. Марк рассказал ему о своей сестре, и он, услышав ее имя из уст Валерия Руфа, понял, что именно о ней шла речь, именно ее сенатор вызвался доставить к Калигуле (уж, разумеется, не для нравоучительной беседы).

«Ну ничего, я помешаю злодейству — этому сенатору, который зовется Валерием Руфом, не выбраться из дворца, — подумал Сарт. Он найдет свою погибель там, где ищет погибель для других».

Пир продолжался всю ночь. Под утро император, которого вконец развезло, отправился в свою опочивальню (рабам пришлось вести его под руки — он еле держался на ногах), вслед за ним побрела Цезония. Немного погодя, гости стали покидать дворец — одних тоже выводили под руки, других выносили.

Валерий Руф казался трезвее обыкновенного, наверное, потому, что удовлетворение сжигавшей его жажды мести сулило ему большее наслаждение, нежели опьянение. Когда он, вместе с другими гостями, направился к выходу (из триклиния сенатор собирался сразу же пройти в канцелярию Каллиста), к нему подошел Сарт.

— Каллист, мой господин, приказал мне проводить уважаемого сенатора в его кабинет, — сказал египтянин, склонившись.

Как и следовало ожидать, Валерий Руф принял Сарта за одного из служек всесильного фаворита. Он кивнул и, ничего не сказав, пошел вслед за египтянином.

Сарт молча повел сенатора по многочисленным коридорам и переходам дворца. Кое-где встречающиеся преторианцы провожали их равнодушным взглядом — все они знали египтянина, который часто водил то одного, то другого любопытного римлянина посмотреть императорский зверинец (разумеется, с ведома Калигулы или Каллиста).

Валерий Руф долго не появлялся во дворце, да и раньше был знаком только с его триклиниями да парадными залами, поэтому он быстро запутался в палатинском лабиринте. В одном из коридоров, по которому они шли, Сарт резко обернулся и сказал:

— Каллист велел тебе ожидать его здесь.

Не дожидаясь расспросов сенатора, египтянин сразу же вышел, прикрыв за собой дверь, через которую они только что вошли.

Валерий Руф остался один. Оглядевшись, он понял, что место, в котором он оказался и которое он сначала принял за очередной коридор, на самом деле было небольшой комнаткой. В эту комнатку вела только одна дверь, через которую они вошли и которую, выходя, так заботливо прикрыл его провожатый. Тусклый свет зарождающегося утра проникал в нее через маленькое оконце, расположенное высоко от пола; оконце выходило в какой-то маленький дворик. Стены комнаты были расписаны сценами с изображением охоты, а пол был, похоже, деревянный, а не мраморный, как во всем дворце.