Хроники тысячи миров (сборник) - Мартин Джордж Р.Р. - Страница 20

Валкаренья кивнул.

– Допустим, – сказал он. – Но наши психиатры поняли это уже давно, Роб. Только это не ответ, не настоящий ответ. Конечно, в целом новообращенные – команда неудачников, я не спорю. Но почему именно культ Единения? На это психиатры ответить не могут. Возьмем, к примеру, Густаффсона. Он сильный человек, поверь мне. Я не знаком с ним лично, но мне известно, какой путь он прошел. Он брался за самые трудные задания в основном, чтобы испытать себя, и всегда выходил победителем. Он мог бы подыскать себе тепленькое местечко, но ему это было неинтересно. Я слышал о происшествии на Кошмаре. О нем много говорили. Но Фила Густаффсона нельзя раздавить даже этим. Нельс сказал, что Густаффсон оправился очень быстро. Он приехал на Шки и буквально привел планету в порядок, расчистил завалы, которые оставил тут Роквуд. Он заключил первое настоящее торговое соглашение и втолковал шкинам, что оно означает, а это нелегко.

Вот он какой, Густаффсон – знающий, талантливый человек, который сделал карьеру благодаря умению работать с людьми и решать самые тяжелые задачи. Он пережил истинный кошмар, личную трагедию, но не сдался. Он несгибаем, как всегда. И вдруг он обращается к культу Единения, записывается добровольцем в ряды самоубийц. Чтобы утолить боль, говоришь ты. Интересная мысль, но существует много способов утолить боль. От случая на Кошмаре до Сосуна прошли годы. Все эти годы Густаффсон не глушил боль. Он не запил, не пристрастился к наркотикам, отказался от других обычных способов. Он не вернулся на Старую Землю, чтобы психоаналитики вычеркнули из его памяти ужасные воспоминания, и поверь мне, если бы он захотел, ему бы сделали это бесплатно. После происшествия на Кошмаре Министерство колоний готово было исполнить любую его просьбу. Он продолжал жить, он превозмог боль и пришел в себя. И вдруг принял веру шкинов.

Несомненно, горе сделало его более ранимым. Но дело не в этом: Единение предлагает что-то такое, чего не могут дать ни вино, ни психоаналитики. То же самое можно сказать и о Каменце, и обо всех остальных. У них были другие варианты, другие возможности сказать жизни «нет». Они их отвергли. И выбрали Единение. Ты понимаешь, к чему я клоню?

Конечно, я понимал. Я сознавал, что моя разгадка вовсе не разгадка. Но Валкаренья тоже был не во всем прав.

– Да, – ответил я. – Полагаю, нам надо еще раз заняться чтением мыслей и чувств. – Я устало улыбнулся. – Только одно уточнение. Густаффсон так и не смог справиться с болью. Лия сказала это вполне определенно. Он просто загнал боль внутрь, но она постоянно мучила его. Он просто никогда не подавал виду.

– Но разве это не победа? – спросил Валкаренья. – Спрятать свое горе так глубоко, чтобы никто не догадался о его существовании?

– Не знаю. Не думаю. Но… так или иначе, есть кое-что еще. У Густаффсона медленная чума. Он умирает. Он умирает уже давно.

Глаза Валкареньи на миг вспыхнули и погасли.

– Я не знал, но это только подтверждает мою точку зрения. Я читал, что около восьмидесяти процентов жертв медленной чумы предпочитают эвтаназию, если на планете, где они находятся, эвтаназия узаконена. Густаффсон был администратором. Он мог принять любой закон. Если все эти годы он не помышлял о самоубийстве, то почему – сейчас?

Я не знал. Лианна мне не сказала, а может, тоже не знала. Я сомневался, что мы сумеем найти объяснение, если только…

– Пещеры, – вдруг произнес я. – Пещеры Единения. Мы должны увидеть Конечное Единение. Здесь должно быть что-то, какая-то отгадка. Дай нам возможность выяснить, в чем там дело.

Валкаренья улыбнулся.

– Ладно, – сказал он. – Я устрою. Я так и думал, что вы с Лией к этому придете. Хотя предупреждаю, зрелище не из приятных. Я сам туда спускался, так что знаю, о чем говорю.

– Хорошо, – согласился я. – Если ты думаешь, что читать мысли Густаффсона большое удовольствие, тебе надо было посмотреть на Лию, когда она закончила чтение. Сейчас она гуляет по городу, чтобы справиться с потрясением. Вряд ли Конечное Единение ужаснее воспоминаний о Кошмаре.

– Ну тогда все в порядке. Назначим поход на завтра. Разумеется, я пойду с вами. Прослежу, чтобы с вами ничего не случилось, – не хочу рисковать.

Я кивнул. Валкаренья встал.

– Достаточно, – сказал он. – Не мешало бы подумать о вещах более интересных. Где вы собираетесь обедать?

В конце концов мы выбрали ресторан в шкинском стиле, в котором, однако, работали люди; Гурли с Лори Блэкберн составили нам компанию. Говорили мы на самые нейтральные темы – о спорте, о политике, об искусстве, рассказывали анекдоты. Самая обычная светская беседа. За весь вечер мы ни разу не упомянули ни шкинов, ни Сосуна.

Лианна ждала меня в номере. Лежа в постели, она читала томик из нашей библиотеки – поэзию Старой Земли. Когда я вошел, она подняла голову.

– Эй! Как погуляла? – спросил я.

– Я гуляла долго. – Улыбка прочертила морщинки на ее узеньком бледном личике и исчезла. – Было время подумать. О сегодняшнем дне и о вчерашнем и о Посвященных. И о нас.

– О нас?

– Скажи, Роб, ты любишь меня?

Она спросила это довольно сухо, но в голосе звучало сомнение. Как будто она и правда не знала.

Я сел на кровать, взял ее за руку и заставил себя улыбнуться.

– Я знала. Я знаю. Ты любишь меня, Роб, любишь по-настоящему. Так сильно, как может любить человек. Но… – Она запнулась. Покачала головой, закрыла книгу и вздохнула. – Но мы далеки друг от друга. Все еще далеки.

– О чем ты говоришь?

– Это случилось сегодня. Я так смутилась, так испугалась. Я не знала почему и решила подумать об этом. Когда я читала мысли, Роб, я будто была вместе с Посвященными. Я жила их жизнью, их любовь была моей любовью. И я не хотела покидать их, Роб. Когда я отстранилась от них, я ощутила такое одиночество, такую оставленность…

– Сама виновата, – сказал я. – Я же пытался поговорить с тобой. А ты была слишком занята своими мыслями.

– Поговорить? Что толку от разговоров? Я знаю, это общение, но разве это настоящее общение? Пока меня не научили пользоваться моим Даром, я считала, что – настоящее. Потом настоящим общением мне стало казаться чтение мыслей. Ну, словно это истинный путь к душе другого, такого, как ты. А теперь я не знаю. Ничего не знаю. Когда Посвященные звонят в колокола, они настолько едины, Роб. Все – одно. Почти как мы, когда любим друг друга. И они тоже любят друг друга. И нас они любят, очень любят. Я чувствовала… не знаю. Только Густаффсон любит меня так же сильно, как и ты. Нет. Сильнее.

Наконец-то она это сказала. Теперь ее лицо стало бледным, а в широко распахнутых глазах появились заброшенность и одиночество. А я… меня вдруг зазнобило, будто в душу повеяло холодом. Я ничего не ответил. Только посмотрел на нее и облизнул губы. Мне казалось, что я истекаю кровью.

Наверное, она увидела обиду в моих глазах. Или прочитала мои мысли. Она потянулась ко мне и стала поглаживать маю руку.

– Ах, Роб. Пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть. Я не о тебе. Я обо всех нас. По сравнению с ними что есть у нас?

– Не понимаю, о чем ты, Лия.

Внезапно мне захотелось плакать. И кричать. Я подавил оба желания и постарался говорить спокойно. Но в душе у меня не было покоя.

– Скажи, Роб, ты любишь меня?

Опять. Сомневается.

– Да!

Зло. С вызовом.

– А что такое любовь? – спросила она.

– Ты же знаешь, что это такое, – сказал я. – Черт возьми, Лия, подумай! Вспомни все, что у нас было, все, что мы делили пополам. Это и есть любовь, Лия. Вот любовь. Нам повезло, помнишь, ты сама это сказала. У Обыкновенных – «лишь только голос и прикосновение, и снова – темнота». Они не способны пробиться друг к другу. Они одиноки. Всегда. Пробираются на ощупь. Вновь и вновь пытаются выйти из своей скорлупы и вновь и вновь натыкаются на стены. Но у нас-то все по-другому, мы нашли путь, мы знаем друг друга так, как только могут знать два человеческих существа. Я не скрою от тебя ничего, я поделюсь с тобой всем. Я уже говорил это, и ты знаешь, что это правда, ты можешь прочитать мои мысли. Это и есть любовь, черт возьми. Разве не так?