Сцены из жизни богемы - Мюрже Анри - Страница 22

Родольф уже облачился в мохнатую шкуру.

— Теперь термометр ужасно обидится, — сказал он.

— Ты в таком виде и пойдешь? — Марсель, когда они доели довольно тощий обед, поданный на грошовых тарелках.

— А мне наплевать на общественное мнение, — ответил Родольф. — К тому же, сегодня начинается карнавал.

И он отправился через весь Париж с важным видом, как настоящий четвероногий, в шкуру которого он был облачен. Проходя мимо термометра Шевалье, Родольф показал ему нос.

Когда он появился дома, то изрядно напугал швейцара. Родольф поднялся к себе наверх, зажег свечу, тщательно обернул ее прозрачной бумагой, чтобы уберечь от заигрываний ветра, и тут же засел за работу. Но вскоре он заметил, что если тело его более или менее защищено от холода, то этого никак нельзя сказать о руках, и не успел он написать и двух строк эпитафии, как лютый мороз вцепился ему в пальцы, и перо выпало из руки.

«Даже самый мужественный человек не в силах бороться со стихией, — подумал Родольф, в изнеможении откинувшись на спинку стула. — Цезарь прошел через Рубикон, но через Березину ему ни за что бы не пройти».

Вдруг из его медвежьей груди вырвался радостный возглас, он вскочил так стремительно, что опрокинул чернильницу и залил свой белый мех: ему в голову пришла идея, некогда осенившая Чаттертона.

Родольф вытащил из-под кровати внушительную связку старых бумаг, среди которых находилось около двенадцати объемистых тетрадей с его знаменитой драмой «Мститель». Над этим творением он работал два года и столько раз переделывал, перекраивал, переписывал его, что в общей сложности рукописи достигли веса в семь килограммов. Родольф отложил в сторону самую позднюю редакцию, а остальные поволок к камину.

— Так и знал, что они пригодятся, — воскликнул он. — Главное — терпение. Вот увесистая вязанка прозы! Знать бы заранее, так я сочинил бы и пролог, — больше получил бы топлива… Да всего не предусмотришь…

Он сжег в камине несколько листков и немного согрел руки. Пять минут спустя первое действие «Мстителя» было уже «разыграно», а Родольф за это время успел написать три строки эпитафии.

Где нам найти краски, чтобы изобразить изумление ветров при виде огня в камине Родольфа?

— Это только нам кажется, — засвистел северный, с увлечением трепавший бороду Родольфа.

— Не дунуть ли нам в трубу, чтобы камин задымил? — предложил другой.

Но только они было собрались помучить беднягу Родольфа, как южный ветер заметил в окне Обсерватории господина Араго: ученый грозил им пальцем.

И тотчас же южный ветер крикнул своим собратьям:

— Спасайтесь скорей! В календаре сказано, что нынешней ночью погода должна быть тихая, разойдемся по домам до полуночи, иначе господин Араго велит посадить нас в карцер за то, что мы противоречим Обсерватории.

Тем временем второй акт «Мстителя» с огромным успехом пылал в камине. А Родольф сочинил уже десять строк. Но за весь третий акт он успел написать лишь две строки.

— Мне всегда казалось, что это действие чересчур короткое, — прошептал Родольф, — но ведь только на премьере и замечаешь недочеты. Зато следующее действие куда длиннее: в нем двадцать три картины, в том числе сцена у подножья трона, которая должна была меня прославить.

Последняя тирада сцены у подножья трона уже разлеталась в языках пламени, а Родольфу предстояло еще сочинить целых шесть строк!

— Перейдем к четвертому действию, — сказал Родольф. — Оно займет не меньше пяти минут, — там сплошь монологи.

Потом он пустил в ход развязку драмы, — она вспыхнула и тут же угасла. А Родольф тем временем в порыве вдохновения перелагал в стихи предсмертные слова усопшего, память которого ему поручили увековечить.

— А это отложим на второе представление, — сказал он, засовывая под кровать уцелевшие рукописи.

На другой день в восемь часов вечера мадемуазель Анжель появилась на балу с прелестным букетом белых фиалок, среди которых выделялись две белых розы. Весь вечер девушка выслушивала похвалы женщин, восторгавшихся ее букетом, и мадригалы мужчин. Самолюбие ее было польщено, и она даже почувствовала нечто вроде признательности к кузену, которому была обязана этой радостью. Быть может, она и чаще вспоминала бы его, если бы не настойчивое ухаживание одного из родственников новобрачной, который несколько раз приглашал ее танцевать. То был белокурый молодой человек с очаровательно закрученными кверху усиками — замечательными крючками для уловления неопытных сердец! Молодой человек уже осмелился попросить у Анжели ее белые розы — всё, что осталось от букета, который гости мало-помалу совсем общипали… Анжель отказала ему, но под конец забыла розы на диване, и белокурый молодой человек поспешил ими завладеть.

На вышке у Родольфа в это время было четырнадцать градусов мороза. А сам поэт, облокотившись на подоконник, смотрел в сторону Менской заставы, на ярко освещенные окна дома, где танцевала кузина Анжель, которая терпеть его не могла.

X

МЫС БУРЬ

Бывают страшные дни: это первое и пятнадцатое число каждого четвертого месяца. Родольф не мог без ужаса думать о приближении этих чисел и называл их «мысами бурь». В такие дни врата Востока отворяет не заря, а кредитор, домовладелец, судебный пристав или какая-нибудь другая светлая личность. И день начинается с ливня счетов, расписок, уведомлений, а, заканчивается градом опротестованных векселей. Поистине это Dies irae! [День гнева господня (лат.)]

И все же утром пятнадцатого апреля Родольф безмятежно почивал… и ему грезилось, будто дядя оставил ему в наследство целую область в Перу со всеми ее сокровищами, включая и перуанок.

Самонадеянный наследник еще плыл по волнам воображаемого Пактола, когда скрип двери нарушил его грезы, оборвав золотой сон в самый блистательный момент.

Родольф подскочил на кровати, еще не вполне очнувшись, и осмотрелся вокруг.

И тут он словно в тумане различил человека, тот вошел и остановился среди комнаты — и притом какой человек!

На раннем посетителе была треуголка, за спиною — сумка, в руке — портфель, одет он был в светло-серый мундир и, видимому очень запыхался, поднимаясь на шестой этаж. Манеры у него были весьма мягкие, а походка легкая — такая поступь была бы у несгораемого шкафа, если бы ему вздумалось зашагать.

Родольф сначала было испугался: при виде треуголки и мундира он подумал, что к нему явился полицейский.

Но, заметив довольно туго набитую сумку, он понял, что ошибся.

«Ах, вот оно что! — мелькнуло у него в голове. — Это насчет наследства… человек, прибывший с Островов… Но тогда почему же он не негр?»

И, поманив к себе незнакомца, Родольф сказал, указывая на сумку:

— Мне все известно. Садитесь. Благодарю вас.

Незнакомец был не кто иной, как разъездной кассир из Государственного банка. В ответ на приглашение он протянул Родольфу бумажку, испещренную какими-то значками и разноцветными цифрами.

— Вам нужна расписка? — продолжал Родольф. — Что ж, это в порядке вещей. Подайте мне, пожалуйста, перо и чернила. Вот там, на столе.

— Наоборот, я пришел с вас получить, — ответил кассир. — С вас причитается по векселю сто пятьдесят франков. Сегодня пятнадцатое апреля.

— Вот как! — удивился Родольф, рассматривая вексель. — Подпись Бирмана. Это мой портной… Увы! — меланхолично вздохнул он, переводя взгляд с векселя на сюртук, валявшийся у него на кровати. — Причины позабыты, а следствия дают о себе знать. Позвольте! Неужели сегодня пятнадцатое апреля? Это просто невероятно! А я еще даже не пробовал клубники.

Кассиру надоело ждать, и он собрался уходить, сказав напоследок:

— Последний срок — четыре часа дня.

— Для порядочных людей часов не существует, — ответил Родольф. — Обманщик! Сумку так и унес! — добавил он с сожалением, наблюдая, как человек в треуголке исчезает за дверью.

Родольф задернул полог и попробовал вновь пуститься вдогонку за наследством, но он уже сбился с пути. Тут ему приснился другой, не менее лестный сон: директор «Французской Комедии» приехал к нему и стал почтительно упрашивать, чтобы он предоставил театру свою драму. Отлично зная театральные нравы, Родольф требовал повышенного гонорара. Но в тот момент, когда директор уже совсем готов был сдаться, Родольфа снова разбудил пришелец, — тоже порождение пятнадцатого числа.